Клеветнические сплетни, распущенные против Аполлония, были настолько многочисленны, насколько они были лживы. Еще спустя такое долгое время, как восемнадцать веков после его смерти, он был оклеветан епископом Дугласом в его труде против чудес. В этом труде достопочтимый епископ разбился об исторические факты. Если мы будем изучать этот вопрос беспристрастно, мы вскоре поймем, что этика, проповедуемая Гаутамой Буддой, Платоном, Аполлонием, Иисусом, Аммонием Саккасом и их учениками, была обоснована на одной и той же мистической философии. Что все они поклонялись одному Богу независимо от того, считали они его «Отцом» человечества, который живет в человеке, как человек живет в Нем, или же Непостижимым Творческим Принципом; все они вели Богоподобные жизни. Аммоний, говоря о своей философии, учил, что их школа ведет свое начало со дней Гермеса, который принес свою мудрость из Индии. Это было полностью то же самое мистическое созерцание, как у йогов: общение брахмана со своим собственным сияющим Я — «Атманом». И этот индусский термин опять-таки каббалистический, par excellence. Кто этот «Я»? — спрашивается в «Ригведе». «Я — это Владыка всего… все содержится в этом Я; все я содержатся в этом Я. Сам Брахман есть только Я, [428] — дан ответ. «Идра Рабба» говорит: «Все есть Он Сам, и Он Сам сокрыт со всех сторон». [429] «Адам Кадмон каббалистов содержит в себе все души израильтян, и он сам находится в каждой душе», — говорит «Зогар». [430] Таким образом, основа эклектической школы была идентична с доктринами йогов, индусских мистиков, и раннего буддизма учеников Гаутамы. И когда Иисус уверяет своих учеников, что «дух истины, которого мир не может принять, потому что не видит Его и не знает Его», обитает с ними и в них, которые «в Нем и Он в которых» [Иоанн, XIV], то он излагает то же самое учение, которое мы находим в каждой философии, заслуживающей этого названия.

Лабуле, скептический французский ученый, не верит ни одному слову чудесной книги жизни Будды; тем не менее ему хватило духу сказать о Гаутаме, что он был только вторым по сравнению с Христом по великой чистоте его этики и личной нравственности. За оба эти мнения де Мюссе дает ему почтительный выговор. Раздосадованный за это научное противоречие его обвинениям в демонопоклонстве, выдвигаемым против Гаутамы Будды, он уверяет своих читателей, что «се savant distingue n'a point etudie cette question» [100, с. 74].

«Я, не колеблясь, говорю», — в свою очередь замечает Бартоломео Сент-Илер, «что за единственным исключением Христа, нет среди основателей религий фигуры ни более чистой, ни более трогательной, чем фигура Будды. Его жизнь безупречна. Его постоянный героизм равен его убежденности… Он сам совершенный образец всех тех добродетелей, которые он проповедует; его самоотречение, его милосердие, его неизменное благодушие не изменяют ему ни на мгновение. В двадцатидевятилетнем возрасте он покинул царский двор своего отца, чтобы стать монахом и нищим… и когда он умирает на руках своих учеников, он умирает с безмятежностью мудреца, который применял добродетель во всей своей жизни и кто умирает убежденным, что он нашел истину» [407].

Этот заслуженный панегирик не сильнее того, который Лабуле сам произнес, и который вызвал гнев де Мюссе.

«Более чем трудно», — добавляет первый, — «понять, как люди, которым не помогало божественное откровение, могли вознестись на такую высоту и так близко приблизиться к истине». [431]

Да, любопытно, отчего тут так много возвышенных душ, которым «не помогает откровение»!

А почему кто-либо должен удивляться тому, что Будда умер с философской безмятежностью? Как правило, говорят каббалисты:

А мы могли бы добавить к этому, что тот, кто живет для человечества, тот делает даже больше, чем тот, кто умирает за него.

Несказуемое имя, в поисках которого так много каббалистов — незнакомых ни с одним из восточных или даже европейских адептов — напрасно тратят свои знания и жизни, обитает латентным в сердце каждого человека. Это волшебное имя, которое, согласно самым древним оракулам «устремляется в бесконечные миры αχοιμητω σροφαλιγγι», может быть обретено двояко: путем регулярных посвящений и — через «слабый голос», который Илия услышал в пещере Хореба, горы Бога. И «когда Илия услышал его, он закутал лицо в плащ и встал у входа в пещеру. И вот раздался этот голос».

Когда Аполлоний Тианский желал услышать «слабый голос», он обычно закутывался весь целиком в плащ из тонкой шерсти, на который он ставил обе свои ступни, после совершения неких магнетических пассов, и произносил не «имя», а призыв, хорошо известный каждому адепту. Затем он натягивал плащ поверх головы и лица, и его полупрозрачный или астральный дух был свободен. В обычной жизни он носил шерстяную одежду не больше, чем жрецы храмов. Обладание сокровенной комбинацией «имени» давало иерофанту верховную власть над каждым существом, человеческим или другим, стоящим ниже его самого по силе души. Поэтому, когда Макс Мюллер говорит нам о «Сокровенном величии» Quichи, «которое никогда не должно быть раскрыто человеческими руками», — то каббалисты прекрасно понимают, что подразумевалось под этим выражением и совсем не удивляются, когда даже этот наиболее эрудированный филолог восклицает: «Что это было, мы не знаем!»

Мы не можем слишком часто повторять, что религию, проповедуемую Иисусом, можно понять только с помощью доктрин наиболее древних философий. Именно, через Пифагора, Конфуция и Платона мы можем постигнуть идею, которая лежит в основе термина «Отец» в Новом Завете. Идеал божества Платона, кого он называет Единым Вечносуществующим, Незримым Богом, Образователем и Отцом всего, [432] — скорее всего является «Отцом» Иисуса. Это то божественное существо, о котором греческий мудрец говорит, что Оно не может быть ни завистливым, ни породителем зла, так как Оно не может производить ничего другого, кроме доброго и справедливого; [433] Оно определенно не является Иеговой Моисея, «ревнивым Богом», но скорее Богом Иисуса, который «один только благ». Он превозносит Его всеобъемлющую божественную власть [434] и Его всемогущество, но в то же самое время указывает, что так как Оно неизменно, Оно никогда не может пожелать изменить свои законы, т. е. искоренить из мира зло путем чуда. [435] Оно всезнающе, и ничто не ускользает от Его зоркого ока [44, X, 901d]. Его справедливость, которую мы находим воплощенной в законе вознаграждения и воздаяния, не оставит ни одного преступления ненаказанным, ни одного доброго деяния невознагражденным; [436] и поэтому Платон заявляет, что единственный путь почитания Бога заключается в развитии нравственной чистоты. Он совершенно отвергает не только антропоморфическую идею, что Бог мог иметь материальное тело [31, 246c], но и «с отвращением отвергает те басни, которые приписывают страсти» ссоры и всякого рода преступления меньшим богам» [16]. Он с негодованием отвергает, что Бог позволяет умилостивлять Себя или, вернее, подкупить себя молитвами и жертвоприношениями [44, X, 905d].

«Федр» Платона раскрывает, кем человек когда-то был и кем он опять может стать.

В «Тимее» он говорит:

В будущем мире, говорит Иисус, «не будут ни жениться, ни выдаваться замуж», но будут «жить, как ангелы Божии в Небесах».