«Я ждала вас, сыночки», — говорила мать, когда они были уже в нескольких шагах от калитки. Тогда самый старший из них, Петрек, а иногда Янек (пока он не выехал в Аргентину в поисках лучшей жизни) или Владек отвечал: «Привет, мама, мамаша, маменька»… Каждый из них по-своему выговаривал это короткое, но такое родное слово.

Я называл ее маменькой. Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось семнадцать лет. После этого я два года служил в 21-й учебной роте. Этим обращением я начинал каждое свое письмо. А затем, со второй половины сентября, столь трагичного для дальнейших судеб моей родины, я еще несколько месяцев находился возле своей поседевшей, худенькой, но дорогой мне старушки. А потом почти полтора года я писал ей письма из далекого Баку. И вот теперь, спустя три года, я дождался наконец момента, чтобы послать свое первое после столь длительного перерыва письмо — небольшой треугольник мелко исписанного клочка бумаги — своей маменьке…

Именно эта женщина напомнила мне мою маменьку, так она была похожа на нее — внешностью, манерой поведения и этими словами приветствия. «Почему я не назвал ее тоже «маменька», — думал я теперь, злясь на себя.

— Здравствуй, мамаша! — приветствовали ее артиллеристы. И обращение «мамаша» сразу же привилось. Теперь я знаю и понимаю, что иначе называть мы ее не могли — только «мамаша»… Самое богатое по содержанию слово в русском языке, впрочем, и на других языках мира. Для пас, солдат, в те грозные годы это слово имело особое звучание и значение. Оно было для всех нас как бы грустным воспоминанием о родных местах и том времени, когда каждый из нас мог чувствовать себя сыном, сыночком…

Домик мамаши, построенный из сосновых бревен, ничем не отличался от соседних, где расположились другие расчеты нашей батареи. Бревна кое-где уже потрескались и подгнили. Годами их хлестали дожди, жгло знойное солнце. Стены кое-где глубоко осели в землю, как бы согнувшись под тяжестью времени. В окошках блестели кусочки аккуратно склеенного стекла. Белые полоски бумаги образовывали какие-то таинственные геометрические узоры. Отсюда открывалась широкая панорама. Вдалеке были видны горные цепи, которые своими вершинами как бы подпирали голубое небо. Ближе тянулись волнистые поля, балки и овраги, склоны которых были покрыты деревьями, главным образом горной сосной. Леса манили своей очаровательной зеленью. Запах травы, смолы, лесных ягод доносили оттуда порывы ветра. Однако смерть подстерегала каждого, кто в тени этих деревьев искал прохлады от летнего зноя, укрытия во время дождя или вкусные лесные ягоды. Разбросанные гитлеровскими саперами среди деревьев и высокой травы, между серо-золотистыми листьями папоротника мины подстерегали на каждом шагу.

Где-то на полпути между домиком мамаши и юго-западным горизонтом, когда солнце поднималось вверх, — отливала серебром тонкая полоска зеркальной поверхности вод Сана. Эта река стала теперь линией соприкосновения сторон на временно остановившемся здесь фронте — между нашей 1-й гвардейской армией и гитлеровскими дивизиями. Именно там в любое время дня и ночи то и дело сверкали огненные вспышки, а отдельные снаряды или мины проносились над остроконечной крышей домика мамаши и соседними домами. Некоторые из них, словно обессилев от тяжести, вдруг резко обрывали свой свистящий полет, и тогда начинала глухо стонать твердая, высохшая от летнего зноя земля, а сотни осколков рассекали воздух, впивались в стены и крыши домов, сдирали кору с уцелевших плодовых деревьев… Несколько раз эти осколки не щадили и домика мамаши, который вот уже несколько дней был и нашим домом…

Своим мы считали его с первого же вечера, когда мамаша встретила нас у покосившейся калитки, и с нашего первого совместного ужина…

Круглый стол был накрыт белой скатертью, а на нем стояли хлеб, соль, кувшин молока и вареные яйца. Ребят не надо было долго упрашивать. На отсутствие аппетита они не жаловались. Кто-то достал из вещевого мешка «горючее» — действенное лекарство против грусти и тоски. Данилов налил немного жидкости в свою жестяную кружку и протянул ее мамаше. Сержант Борисов, улыбаясь, пододвинул ближе к ней ломоть хлеба, которого почти не было видно под толстым слоем тушенки.

Мамаша отказалась сначала, но Данилов не уступал.

— Ну хотя бы немножко, — уговаривал он до тех пор, пока она не взяла кружку обеими слегка дрожащими руками.

— За ваше здоровье, сыночки! — сказала она, глядя на нас чуть покрасневшими глазами. — И за ваших матерей, чтобы они дождались вашего возвращения, — добавила она и поднесла к губам кружку.

И тогда в едином порыве, без чьей-либо команды или хотя бы намека, все поднялись с широкой деревянной скамьи. Заскрипели под ногами доски пола.

— И тебе, мамаша, мы желаем, чтобы вернулись твои сыновья, — сказал я взволнованно. Эх, если бы я раньше знал!.. Но она не подала и виду. Только глаза ее заблестели в свете керосиновой лампы, а маленькие губы задрожали, словно на что-то жалуясь. Это длилось всего минуту. Маленькая комната наполнилась нашими шумными голосами…

Все пили по очереди. Никто не имел нрава отказаться. Таков был обычай. В нашем расчете его тоже строго придерживались.

— Не забудьте оставить Соколову, — проявил заботу о товарище Данилов.

— Обязательно. Хорошо, что напомнил. Через полчаса сменишь его возле орудия, — сказал я.

Артиллеристы разразились громким хохотом.

— Значит, вас семеро, сыночки? — спросила, услышав это, мамаша.

— Семеро детей было у матери, — ответил с улыбкой рядовой Черпак и, глядя на лысую голову Бойко, добавил: — Да вот беда, не все получились удачными…

— Некоторые даже очень неудачными, — понял намек ефрейтор и схватился за нос.

— Ну что, съел, дружок? — засмеялся Данилов, хлопнув по спине Черпака, крепко сложенного широколицего пария с огромным носищем коричневатого цвета. Его нос был постоянным объектом различного рода шуток и колкостей со стороны артиллеристов не только нашего расчета.