Старый профессор серьезно покачал головой, что не слишком обнадеживало, но Сайм продолжал с лихорадочной игривостью:

– Может быть, я мало смыслю в тонкостях немецкой философии. Может быть, полицейский – понятие относительное. Если подойти с точки зрения эволюции, обезьяна так плавно превращается в полицейского, что я и сам не замечу перехода. Да, обезьяна – полисмен в потенции. Старая дева из Клэпама – несостоявшийся полисмен. Что ж, на это согласен и я. Пусть немецкий философ называет меня как угодно.

– Вы служите в полиции? – спросил старик, не замечая этих отчаянных импровизаций. – Вы сыщик?

Сердце у Сайма стало тяжелым, как камень, но лицо его не изменилось.

– Какая чепуха, – начал он. – Почему, собственно….

Профессор гневно ударил немощной рукой по шаткому столу и чуть не сломал его.

– Вы слышите меня, трус? – высоким, странным голосом воскликнул он. – Я вас спрашиваю прямо, сыщик вы или нет?

– Нет, – отвечал Сайм так, словно стоял под виселицей.

– Честное слово? – спросил де Вормс, склонясь к нему, и мертвенное его лицо как-то гнусно оживилось. – Вы в этом клянетесь? Клянетесь? Ложная клятва губит душу. Вы не боитесь, что на ваших поминках будут плясать бесы? Вы уверены, что на вашей могиле не воссядет адский ужас? А что, если вы ошиблись? Вы точно анархист и динамитчик? Ни в коей мере не сыщик? Не служите в английской полиции?

Он высунул в сторону острый локоть и приложил к уху, как заслонку, большую ладонь.

– Я не служу в английской полиции, – с безумным спокойствием сказал Сайм.

Профессор де Вормс откинулся на спинку стула так странно, словно ему нехорошо, но он ничуть не сердится.

– Очень жаль, – сказал он. – А я вот в ней служу.

Сайм вскочил, отшвырнув скамейку.

– Что? – глухо спросил он. – Где вы служите?

– В полиции, – ответил профессор, радостно улыбаясь, и глаза его впервые засияли сквозь очки. – Но поскольку вы считаете, что полицейский – понятие относительное, нам с вами говорить не о чем. Я служу в полиции, вы не служите, встретились мы на сборище анархистов. Видимо, придется вас арестовать. – И он положил перед Саймом на стол голубую карточку – точно такой же, как у него самого, знак полицейской власти.

Сайму показалось, что мир перевернулся вверх дном, деревья растут вершиной вниз, звезды сверкают под ногами. Затем им овладело другое, противоположное чувство: последние сутки мир стоял вверх ногами, а теперь, перекувырнувшись, встал как должно. Бес, от которого он так долго бежал, оказался членом его семьи, старшим братом, который сидел по ту сторону стола и смеялся над ним. Сайму ни о чем не хотелось спрашивать, он радовался глупому, блаженному факту: тень, так назойливо преследовавшая его, была тенью друга, и тот в нем нуждался. Он чувствовал себя и глупым, и свободным – нельзя излечиться от недоброго мрака, не пройдя через здравое унижение. Бывают минуты, когда нам остается одно из трех: упорствовать в сатанинской гордыне, расплакаться, рассмеяться. Несколько мгновений Сайм из самолюбия придерживался первого выхода, потом внезапно избрал третий. Выхватив из кармана голубую карточку, он швырнул ее на стол, закинул голову так, что светлый клин бородки устремился к потолку, и залился диким смехом.

Даже здесь, в тесном кабачке, где вечно звенели ножи, тарелки, кружки, ругань и всякую минуту могла начаться драка, кое-кто из полупьяных мужчин оглянулся, услышав гомерический хохот.

– Над кем смеетесь, хозяин? – спросил удивленный докер.

– Над собой, – ответил Сайм, заходясь и содрогаясь от счастья.

– Возьмите себя в руки, – сказал профессор. – С вами будет истерика. Выпейте еще пива. И я выпью.

– Вы не допили молоко, – заметил Сайм.

– Молоко! – с невыразимым презрением повторил профессор. – Ах, молоко! Стану я смотреть на эту дрянь, когда нет мерзких анархистов! Все мы здесь христиане, – добавил он, оглядывая пьяный сброд, – хотя, быть может, и не очень строгие. Молоко? Да уж, я его прикончу, – и он смахнул стакан, отчего тот разлетелся, а серебристые брызги взметнулись вверх.

Сайм глядел на него с радостным любопытством.

– Понял! – воскликнул он. – Значит, вы не старик.

– Сейчас я не могу разгримироваться, – сказал профессор де Вормс. – Грим довольно сложный. Не мне судить, старик ли я. Недавно мне исполнилось тридцать восемь.

– Я имел в виду, – нетерпеливо проговорил Сайм, – что вы совсем здоровы.

– Как сказать, – безмятежно ответил сыщик. – Я склонен к простуде.

Сайм опять засмеялся, слабея от облегчения. Ему было очень смешно, что философ-паралитик оказался молодым загримированным актером. Но он смеялся бы не меньше, если бы опрокинулась перечница.

Мнимый профессор выпил пива и отер фальшивую бороду.

– Вы знали, – спросил он, – что этот Гоголь из наших?

– Я? – переспросил Сайм. – Нет, не знал. А вы?

– Куда там! – отвечал человек, называвший себя де Вормсом. – Я думал, он говорит обо мне, и трясся от страха.

– А я думал, что обо мне, – радостно засмеялся Сайм. – Я все время держал на курке палец.

– И я, – сказал сыщик. – И Гоголь, наверное, тоже.

– Да нас было трое! – крикнул Сайм, ударив кулаком по столу. – Трое из семи, это немало. Если бы мы только знали, что нас трое!