«От прикосновения твоего луча пылают сердца, неведомая еще мечтательность охватывает меня; я думаю о моей дорогой усопшей; о свет! Не блеск ли ты ее духа?» Эжена не волновала эта мягкосердечная лирика, эта поэзия лодырей. «Божественная комедия» — расстояние в пять веков его не смущало — была ему ближе. Данте так страстно уверовал в существование ада, что он материализовался под его ненасытным пером. Он населил его грешниками, которых ненавидел, как можно ненавидеть только живых. Некоторые и в самом деле еще были живы, когда Данте писал поэму, и он деланно изумлялся: «Как, разве ты уже здесь?», он осыпал их отборнейшей руганью, мазал самой настоящей вонючей грязью. Едва ли не больше всего он ненавидел бездельников, их-вялые, холодные души. Ими он населил Ахерон, адскую реку, через которую в лодке Харона переправлялся вместе с Вергилием.

В злых было меньше смешного, но больше пугающего. Некоторые из них были красивы, особенно женщины. Бледные тела жестоких любовниц и бессердечных подруг метались в темной пучине Стикса. Река Стикс была границей пятого крута; перевозил через нее не Харон, а Флегий, грек, сжегший храм Аполлона в Дельфах и ввергнутый в ад еще Зевсом...

«Божественная комедия» была написана энергично и зло.

Бесподобные терцины Данте, мокрое серое небо с голубыми прорехами, красные рожи соседей, запах пороха и этот постоянно кружащийся вихрь, пламя души, водоворот, уже ревущий в глубинах спокойного озера, в его меланхолических водах; в головах возникал иной вариант романтизма, яростный, бессердечный и злой — романтизм контрреставрации.

Эжен возвращался в Париж обычно в конце декабря, накануне праздника святого Сильвестра. Он сопровождал Шарля в лицей, где сам был пансионером недавно, и водворялся на свое зимнее жительство, в маленькую квартиру на улице де ля Планш. Отсюда в Буакский лес обратными дилижансами, по дорогам, аккуратно усыпанным гравием, никуда не спеша, еженедельно шли письма. Эжен добросовестно писал Генриетте, сообщая о здоровье Шарля, о его лицейских успехах, о своих делах и намерениях, о парижских новостях, даже о модах. Но главными в этих письмах были франки и су, франки и су...

Здесь начиналась другая жизнь, в которой не было провинциального изобилия, жизнь очень скудная: постоянно надо было считать.

Потом снова: прачке, печнику, аптекарю, консьержке; снова консьержке и т.д., регулярно, все время.

Кроме несуществующих доходов с имения в Буакском лесу, на долю Эжена приходилась доля в полторы тысячи франков с ежегодной ренты, которую приносил склад табака в О-де-Шапель, в свое время купленный матерью. Тысяча пятьсот франков в год — это примерно четыре франка в день. Средний заработок парижского рабочего составлял тогда около полутора франков. Рабочие жили как нищие — они ютились в подвалах с ослизлыми стенами и варили мясо лишь по воскресеньям. Жить в три раза лучше рабочего — значило жить в законченной бедности, питаться впроголодь и мечтать о новых панталонах — это был грандиозный расход. Между тем Эжен к тому времени стал законченным франтом Генриетта относилась без должного участия к возрастающим потребностям своего младшего брата. Кроме того, она предоставляла ему оплачивать разные мелочи: стирку для Шарля, чаевые консьержке и прочее, не считая нужным высылать своевременно деньги. Мало того, она постоянно упрекала Эжена в расточительности, в которой он отнюдь не был повинен: напротив, жизнь начинала уже приучать его к некоторой скаредности.

Все это раздражало Эжена, и иногда он взрывался:

Керубино — ты считаешь гроши?

Новый год, с ноторым у католиков совпадает праздник святого Сильвестра, Эжен обычно встречал у Судье. Шарль Судье занимал должность сверхштатного секретаря маркиза де Мезонфор, министра государственных имуществ. Он не очень надеялся на свою живопись. Сулье обитал в мансарде здания министерства на Вандомской площади. Новый год здесь встречали жженкой и песнями под гитару.

Здесь собирался круг — круг близких друзей, как казалось тогда, друзей на всю жизнь. Да, впрочем, не только казалось: большинство из тех, кто собирался на Вандомской площади в праздник святого Сильвестра, действительно всю жизнь ими оставались. Если и наступало охлаждение, то оно, в сущности, было мелочью по сравнению с тем, что их связывало между собой. Эжен Делакруа очень берег этот круг.

Вот из кого он состоял: Пьерре, маленький Пьерре — его имя осталось во французских словарях, снабженное замысловатым титулом — «Секретарь поэта Баур-Лормиана, переводчика на французский язык поэм Оссиана». Пьерре тоже учился живописи, но на свои способности, как и Сулье, не полагался — он был достаточно трезв. С Пьерре Эжен виделся почти каждый день, чаще, нежели с кем-нибудь.

Затем Феликс Гиймарде, как и Пьерре, соученик по лицею, сын сослуживца Шарля Делакруа по министерству иностранных дел. Во времена Консульства Гиймарде-старший был послом Французской республики в Мадриде. Там его портрет писал Франсиско Гойя. Бывший посол закончил свою жизнь в сумасшедшем доме, возможно не выдержав бесконечных метаморфоз, которые на его глазах претерпевала прекрасная Франция, — некогда вместе с Шарлем Делакруа он был депутатом Конвента.

Ахилл Пирон — скромный служащий почтовой конторы. Там с ним Эжен и познакомился. Не мудрено, почта была учреждением, которое он посещал очень часто. Шарль Пирон на почте так и скоротал свою жизнь. Его преданность была беспримерной — Эжена он обожал.

Ахилл Пирон остался после смерти Эжена Делакруа наследником всех его бумаг. Он первый издал дневники и письма Эжена. Это и оказалось его настоящей жизненной миссией.

Сулье, Пьерре, Пирон, Феликс Гиймарде и его брат Эдуард — вот те, кто собирался в мансарде почти ежегодно в канун праздника святого Сильвестра.