Дверь мне открыла миссис Кроцки, а за ее спиной тут же показалась смущенно улыбающаяся Наоми. По случаю бармицвы на мне вместо рабочей одежды была свежая рубашка и костюмные брюки. Обе женщины, вероятно, решили, что я прилично оделся ко встрече с Наоми. После приветствий миссис Кроцки сказала, указав на мой мешок с инструментами:

– Ты пришел исправить раму. Это грязная работа. Почему ты в праздничной одежде? – Было понятно, что миссис Кроцки вызывает меня для какой-нибудь грязной работы, и я должен быть здесь в рабочей одежде на тот случай, если на лестнице меня увидит кто-нибудь из соседей миссис Кроцки, чтобы никто не заподозрил, что я хожу сюда ебать Наоми. Я объяснил:

– Сегодня в синагоге бармицва, и я помогал обслуживать гостей.

– У кого бармицва? – поинтересовалась миссис Кроцки.

– Заказывал мистер Рэзник. – Пока я стамеской отскребывал старые слои краски с торцов рамы в гостиной, миссис Кроцки расспрашивала меня, какое было угощение на бармицве. Я перечислял: голубцы, гуляш в грибном соусе, два вида кугеля из лапши, кугель картофельный, свежие овощи, мясо с фасолью, еврейское название этого блюда я забыл, миссис Кроцки подсказала: чолэм. Потом пошло перечисление десертов: пирожные эклеры и наполеоны, торты фруктовые и шоколадные, персики, ананасы, груши, дыни, виноград двух сортов, лесные ягоды. Миссис Кроцки внимательно выслушала, сказала:

– Хорошее угощение. Это ничего. Рэзники довольно богатые, но жадные: мало жертвуют синагоге. Хорошо, хоть на бармицву расщедрились. – Я нанес тонкий слой краски на расчищенное дерево, и сказал, чтобы миссис Кроцки не опускала раму, пока краска не высохнет.

– Это опасно, – сказала она. – Я не могу оставить окно открытым на ночь. Это первый этаж, а у меня нет решеток на окнах. – Я предложил:

– Если вы боитесь воров, я могу переночевать у вас в гостиной. – Миссис Кроцки, как бы невзначай, посмотрела на Наоми. Они встретились взглядами. Я сказал:

– Только я сейчас должен убрать синагогу после бармицвы.

В синагоге был развал. Уходили последние гости. Двое музыкантов, игравшие на торжестве еврейские песни и танцы, выносили свою музыкальную аппаратуру. Всюду был мусор. Во всех помещениях под потолком качались цветные шарики. Спортивный зал и кухня были залиты кокой, фруктовыми соками и вином. Крикливые подростки, покидающие синагогу, были явно навеселе. Многие еврейские ритуалы сопровождаются питьем вина, поэтому мальчики уже с раннего возраста привыкают к вину, однако, почему-то не становятся пьяницами. Я никогда не видел в синагоге настоящих пьяниц. Вероятно, в еврейской жизни присутствуют какие-то сдерживающие стимулы. Я надел рабочую одежду, хранящуюся в моей кладовке, сложил столы и вымыл шваброй кухню и спортивный зал. Синагога была уже пустой, и я приступил к мытью коридора и уборных. В женской уборной я нашел на полу серьгу. Высокопробное золото с маленьким бриллиантом. Сдавать еврею в Манхэттенской лавочке только одну серьгу глупо и небезопасно. Следует сохранить серьгу и отдать, если кто спросит о пропаже. Таким образом я продемонстрирую евреям свою честность. Четыре унитаза из восьми оказались обосраны, так что не обошлось без хлорки. Когда поздно вечером в синагогу приехал на своей машине президент Шали проверить, все ли чисто, по всей синагоге стоял запах хлорки.

– Уже все чисто? – удивился Шали, который видел, в каком состоянии была синагога два часа назад.

– А все время было чисто, – сказал я. – Никакой бармицвы не было. – Шали широко улыбнулся моей шутке и указал на шарики, висящие под потолком:

– А это что?

– А это шарики, – сказал я. – Дизайн. Украшение для завтрашней утренней молитвы. – Шали подал мне купюру в двадцать долларов.

– Антони, это просил передать мистер Рэзник за дополнительную уборку. – Оставшись в синагоге один, я в кухне разделся до гола, вымылся горячей водой и надел белую рубашку и костюмные брюки.

Когда я, как и обещал, пришел к миссис Кроцки, двери открыла Наоми. В гостиной на диване уже была постелена постель, на которой я должен был сторожить открытое окно, чтобы ночью какой-нибудь чудак не забрался сюда со двора. Миссис Кроцки уже отправилась спать в свою маленькую спальню. Когда Наоми сообщила об этом, я тут же поцеловал ее, и она продлила поцелуй. Губы у Наоми были упругие и гладкие, без единой шероховатости, как у некоторых очень молодых девушек. На ней была белая блузка с острым вырезом. Я провел пальцами по этому вырезу. Гладкая кожа. За столом я выложил из мешка половину фруктового торта и начатую бутылку бренди, которые принес из синагоги. Наоми только пригубила бренди и отщипнула кусочек торта. Я же выпил полбокала.

– Антони, хочешь чаю?

– Нет, – и я шепотом сказал ей в самое ухо: – Я хочу тебя, – и стал расстегивать ее блузку. Она сказала обиженным голосом:

– Антони, ты совсем не уважаешь меня?

– Наоми, ты понижаешь меня в ранге.

– Это как?

– Прошлый раз ты спрашивала, люблю ли я тебя, а теперь ты спрашиваешь, уважаю ли я тебя. А что выше, – любовь или уважение? – В большой спальне Наоми включила телевизор. Я обнял ее. Между нашими телами было слишком много материи. Это меня раздражало. Я стащил с себя рубашку, снова обнял Наоми. Чувствовать голой грудью ее жесткий бюстгальтер было неприятно. Я стал разнимать застежку бюстгальтера, сказал:

– Наоми, не надевай при мне бюстгальтер с твердыми чашками.

– Теперь других не бывает, – сказала она извиняющимся тоном. В постели простыня с дыркой уже не казалась мне пикантной деталью, а только признаком глупого ханжества. Между половыми актами я спросил:

– Твоя мать знает, что мы лежим в кровати, а не смотрим телевизор?

– Знает, – и она тихим голосом стала объяснять: – Мама всегда была безгрешной женщиной. Но она мудрая женщина и все понимает. Когда я сказала ей, что плохо себя чувствую и часто устаю, она сама первая сказала, что мне нужен мужчина. Это меня шокировало, но когда я тебя в первый раз увидела, я поняла, что она права. – Я спросил: