– А после перевозки можно его и на свалку.

– Да, – согласился Шломо. – Только детей надо иногда куда-нибудь отвозить. Я потом куплю подержанную машину в рассрочку. – Я сказал:

– У меня есть подержанный «линкольн» в хорошем состоянии. Могу предложить. – Шломо посмотрел на меня безлико. У него, как у некоторых евреев, всегда было бледное безликое лицо.

– У тебя же был «мустанг», – напомнил он.

– Да. А «линкольн» я купил недавно по случаю. Сперва он мне понравился, а потом я решил, что такая большая машина мне ни к чему.

– Сейчас у меня нет денег.

– Даже двух долларов? – Шломо недоуменно уставился на меня. Я стал пояснять: – Дарственную сложно оформлять. Проще продать, а в графе «цена» поставить два доллара. Так обычно делают.

– Нет, я могу только купить. В рассрочку.

– Вот я и предлагаю. За два доллара. В рассрочку.

– Нет, я не люблю быть обязанным.

– А ты и не люби, просто купи.

– А машина в хорошем состоянии? – подозрительно спросил Шломо.

– Я же сказал: в хорошем. Можешь хоть сейчас проверить. – В этот же день мы заключили купчую и заказали новые номера. Шломо держался натянуто и произнес «спасибо» невнятной скороговоркой. Вероятно, он все никак не мог поверить, что я дарю ему подержанный «линкольн» в хорошем состоянии. И только через два дня, когда он получил новые номера для машины, он сказал:

– Спасибо, Антони. Я давно понял, ты такой. – Итак, «линкольн», наконец, получил вместе с новыми номерами нового постоянного хозяина. Шломо поселился недалеко от своей новой работы в полуподвальной квартире из пяти комнат, в которой с присущей евреям ловкостью расселил все свое многочисленное семейство так, что еще оставалось место для игры в пинг-понг. Я приехал к нему на новоселье, и жена его не уставала благодарить меня за подарок, говорила, что такой красивой машины у них никогда еще не было. А выздоровевший пятилетний Абель с белокурыми пейсами сказал, по-детски заикаясь:

– Антони, когда я буду взрослый, а ты будешь старый и больной, и у тебя не будет денег, я тоже куплю тебе машину.

Наступила снежная зима. Вторая утренняя молитва в синагоге начиналась в семь часов, и я должен был до этого времени расчистить от снега подходы к синагоге. У меня были две лопаты: широкая и узкая. Широкая – для подъезда машин, узкая – для пешеходных проходов. И еще скребок для очистки ото льда. Вестибюль теперь был всегда мокрый от тающего снега, нужно было его протирать шваброй, чтобы евреи не натаптывали грязь в остальные помещения. Дома теперь есть развлечение: компьютер. Карточные пасьянсы я уже усвоил, стал печатать. Еще когда я печатал на пишущей машинке, я стал вести записи вроде дневника. На компьютере я стал перепечатывать свои записи и обнаружил много ошибок. В синагоге в подвале, где была детская комната, среди священных и детских книг, которые приносили сюда прихожане, оказалось много интересных книг. Здесь я прочел книгу Марка Твена «Принц и нищий», и это мне показалось интересней, чем детективы. Потом я обнаружил еще одну интересную книгу для детей. Это была книга Стивенсона «Похищенный». Она оказалась настолько интересной, что я прочел ее за два дня. В магазине подержанных вещей был прилавок со старыми книгами. Среди них я нашел еще две книги Стивенсона. Очень интересный писатель. На отдельном файле компьютера я стал записывать названия книг, которые прочел. Свои записи я стал перепечатывать с компьютера через копировальную машинку на бумагу. Бумагу я брал в синагоге. Каждый раз, когда я убирал офис, если там никого не было, я прихватывал с собой несколько листов бумаги со стола Хаи. В офисе не было компьютера, и Хая печатала на пишущей машинке. Листы для ее машинки по формату точно подходили для моей копировальной машинки.

1962 год. 1 августа. Вашингтон. Джорджтаун. Квартал гомосексуалистов. Дорогое кафе с мягким освещением. На столиках горят свечи в стеклянных конусах. Наш столик в отдаленном углу. Ник пьет скотч, я – коньяк. Салат лангуст, устрицы, шоколад. Ник любит устрицы, я – шоколад. Это Ник предложил сюда прийти. В кафе педерастов удобно встречаться, когда надо поговорить о деле. Здесь не встретишь ни знакомых, ни опасных людей. За другими столиками сидят педерасты. Они тихо разговаривают, тихо смеются, не мешают, очень даже нейтральная вежливая публика. Ник спрашивает:

– Откуда Блядь узнала о Шубе?

– Когда ты позвонил мне в номер, она была там. Я проговорил тебе его имя по буквам. Она услышала и сказала, что знает, кто такой Шуб. – Ник подумал, потом спросил:

– Ты ее тогда выебал?

– Нет.

– Зря. Тогда в разговоре со мной ты назвал имя Фрэда. Это тоже зря. Я же не знал, что Блядь была в твоем номере. Что ты сказал Большому?

– Что она знает, кто такой Шуб. Она еще раньше нашла в кармане Большого визитку доктора.

– Мне кажется, Второй не знает о Шубе.

– Мне тоже кажется, – согласился я. – Имитируя манеру Второго, я добавил: – Если только в том случае, если сама Блядь не сказала Второму. – Ник подтвердил:

– Не скажет. У них такие отношения. Уильям, а ты сам как думаешь: правда ли, что Большой стал неебучим?

– Правда. Блядь сказала. Когда он приходит к бабе, он делает вид, что только что пришел от другой бабы, ставит ей одну палку и делает вид, что сразу идет к третьей бабе, а сам идет отдыхать.

– Это она в ту ночь тебе сказала?

– В ту. – Ник посмотрел на меня с улыбкой и сказал:

– Уильям, а ведь ты выебал ее тогда. – Я молчал. Ник продолжил: – Иначе она бы тебе этого не рассказала. И сколько палок ты ей поставил в ту ночь? – Я продолжал молчать. Разговор серьезный, а Ник все треплется. Он продолжает с улыбкой: – Наверное, много палок. Все уже знают, что Второй выебал Блядь на юбилее прямо в Мэдисон-Гардене. И все думают, что после этого, в ту же ночь Большой в гостинице тоже ебал Блядь. Много ебал. А тут оказывается, что вместо Большого ебал ее ты. – Ник, наконец, перестал улыбаться, сказал серьезно: – А ты знаешь, что Блядь сделала аборт? – Я не знал таких подробностей, сказал: – Ну и что? Она все время делает аборты. – Глядя испытующе мне в глаза, Ник сказал: – Она сделала аборт две недели назад. Известно от медсестры из госпиталя Сидарс Лебанон. Срок беременности два месяца. А ты ебал ее на юбилейную ночь двадцатого мая. Сроки совпадают. Большой думает, что аборт от Второго, а Второй думает, что от Большого. И братья держат это в тайне. А ведь аборт был, оказывается, от тебя. Уильям, а ты выходишь на арену мировых сексуальных скандалов. – Похоже, Ник говорил правду, и ничего хорошего в этой правде не было. Ник продолжал: – Мне кажется, Второй тоже не знает об импотенции Большого.