– Значит, у вас все в порядке, – заключил Шуб и добавил: – Пока что.

Стены кабинета были увешаны большими анатомическими картами и схемами. Застегивая штаны, я подошел к изображению мужских половых органов в разрезе. Оказывается, хуй начинался далеко в теле, у самого мочевого пузыря. Я это видел в школе в учебнике анатомии, но с тех пор забыл, и теперь читал надписи к стрелкам, указывающим органы. Простата оказалась маленькой шишечкой внизу, в том месте, где хуй загибался, выходя наружу. И все мужчины так заботятся об этой шишечке, и вероятно, не зря заботятся. Когда доктор Шуб закончил записи в медицинской карточке, я потребовал все заполненные бумаги. Он посмотрел на меня искоса своими монголоидными глазами, спросил:

– И вы тоже хотите это взять себе?

– Да.

– Но у меня должна остаться запись о вашем состоянии, хотя бы для сравнения, если вы нанесете следующий визит.

– А зачем мне следующий визит? Вы же сказали, что у меня все в порядке.

Джек дожидался меня в машине с закрытыми глазами, и выражение его лица было мрачным и усталым. Он взял у меня анкеты, которые за меня заполнял Шуб, и сунул их в свой портфель. Садясь за руль, я сказал:

– Этот Шуб не очень серьезный врач.

– И как ты это заключил? – лениво спросил Джек. Ведя машину обратно в Манхэттен, я рассказал о разговоре с доктором по поводу обрезания. Тут я увидел в водительском зеркале, что Джек беззвучно смеется. Я сказал серьезно:

– Ну что это за доктор, который всю жизнь имеет дело с хуями и не может отличить обрезанного мужчину от необрезанного? – Продолжая улыбаться, Джек сказал:

– А вот мне он не задал такого вопроса, вероятно, безоговорочно решил, что я обрезан. – Я заключил:

– Он просто не посмел спросить. – Настроение Джека явно поднялось, и он стал объяснять:

– Дело в том, Уильям, что более половины работников медицины принадлежат нациям традиционно обрезаемым. Это не только евреи, но и мусульмане, а также некоторые другие восточные люди. Каждому человеку свойственно уважать и оправдывать традиции своего народа. И если, скажем, мусульманин добился престижного положения в медицине, он всеми силами старается подчеркнуть положительные стороны обрезания, игнорируя отрицательные. Доверяя мнению медицинских авторитетов, некоторые христиане стали обрезать своих детей. Так что скоро станет трудно по хуям отличить мусульманского ребенка от христианского. А эта часть Форест Хиллс сугубо еврейский район, и доктору Шубу редко приходится принимать христиан. – Я все же осмелился возразить:

– Если доктор уролог отличает обрезанного от необрезанного только по наличию открытой головки члена, он не может быть хорошим специалистом. – Лицо Джека снова стало мрачным.

– В этом ты ошибаешься, Уильям. Шуб – опытный специалист. Я заранее навел о нем справки. – Джек не стал меня предупреждать, чтобы я никому не говорил о визите доктору: он хорошо знал, что я исполнителен и не болтлив. Поэтому я и держался на своем посту.

Когда утром я заменял кран в кухне синагоги, из спортивного зала донеслись звуки музыки. Кто-то играл на пианино, которое стояло в углу зала, и которое подарил синагоге один богатый еврей, когда переезжал в другой, более престижный район. Я вошел в зал. За пианино сидел Раби. Он играл что-то знакомое, что я где-то слышал. Я остановился поодаль. Раби закончил игру, стал перелистывать ноты. Я подошел, спросил:

– Раби, что вы сейчас играли?

– Бетховен. К Элизе, – ответил он, продолжая перелистывать ноты.

– Я это где-то слышал, – сказал я, и тут вспомнил, где я это слышал. В Белом доме. Это была их семейная партия. Было мое дежурство, я сидел в угловой комнате и слышал звуки рояля, доносившиеся из овальной гостиной. Я не знал, кто играл, возможно сама Жаклин Кеннеди, хотя я не помню такого случая, чтобы она когда-нибудь присаживалась к роялю. В этой же овальной гостиной устраивались камерные концерты и официальные приемы. В этой же гостиной жена президента Джона Адамса после стирки развешивала сохнуть белье.

– И где вы слышали эту бетховенскую вещь, Антони? – спросил Раби, найдя, наконец, нужную страницу.

– Не помню, кажется, по радио. – Раби снова красиво заиграл. А я слушал. Когда он кончил играть, я сказал:

– Я это тоже слышал. По радио. Что это?

– Лебедь. Сен-Санса.

– Очень красиво. Раби, вы – хороший пианист.

– А вот в этом, Антони, вы ошибаетесь. Эти вещи может играть каждый школьник начальной музыкальной школы. Так же как я. Профессиональный музыкант сыграет это лучше.

Работы уборщику было не так уж и много. Часа три в день. В пятницу, перед шабесом – часа четыре. Но иногда устраивались партии, после которых было много уборки. Заменяя сливные устройства в уборной второго этажа, я стал подсчитывать в уме бюджет обычного уборщика, который не имеет такого состояния, как я. Идет инфляция. Теперь тысяча девятьсот семидесятый год. Пачка сигарет стоит шестьдесят центов. В шестидесятом году она стоила пятьдесят пять центов. Проезд на метро так же вздорожал. Квартира-студия теперь стоит сто долларов в месяц, в шестидесятые годы она стоила девяносто. Все цены возросли примерно на десять процентов. А моя зарплата остается, как в те времена, когда Збигнев начал здесь работу, – триста пятьдесят долларов в месяц. Кроме того я выполняю обязанности водопроводчика. При Збигневе Хая в случае необходимости вызывала водопроводчика, и я подсчитал в уме, во сколько им это обходилось. На следующий день я все это изложил президенту Шали. Он сказал, что поднимет этот вопрос на следующем заседании правления.