«До сегодняшнего дня я читал ваши заметки с интересом, но сегодня вы опубликовали недопустимый пасквиль, ибо, прежде чем писать, нужно смотреть, о ком пишешь, а я как-никак… советский работник, подрывать мой авторитет - это значит подрывать авторитет Советской власти, а… это контрреволюционно, а главное, наказуется соответствующими статьями Уголовного кодекса…»

Ион отвечал в фельетоне «От поезда до поезда»:

«Авторитетный совработник нам нужен, слов нет. Но этот авторитет должен вырабатываться вдумчивым, а не казенным отношением к своему делу и честным, преданным революции трудом, а не замалчиванием и подкармливанием часто расхлябанной действительности.

И «от почему я люблю остро. отточенную шашку, выкованную из гибкой «стали и чеканной строчки. Вот почему нам наплевать на их истерические выкрики о «подрыве авторитета», ибо наша страна строится не на фундаменте из авторитетов отдельных личностей, а на цементе, который крепко связывает наше революционное стремление с нашим будничным строительством».

Но разоблаченные «авторитеты» меньше всего думали о «революционных стремлениях». Им не было дела до «будничного строительства». И чаще всего удое нечего было терять. И они объявляли войну газете и фельетонисту. Один такой случай стоил ему непоправимо дорого.

…Узнал о необыкновенном совместительстве следователя Филатова. Сначала даже не поверил. Потом убедился и написал фельетон-«киноэскиз» «Шумит ночной Марсель» в трех частях.

Часть первая.

В кабинете следователя 14-го участка напряженная тишина. Спокойно и строго смотрят со стен портреты вождей. За столом следователь, а перед ним, хмуро опустивши голову, обвиняемый. Обвиняемый молчит или отвечает коротко и односложно… Но следователь хитер и опытен… Он неторопливо достает портсигар, закуривает сам и предлагает закурить обвиняемому ту самую коварную «следовательскую» папиросу, которая неизбежно приводит к чистосердечному раскаянию…

Дальше - трогательная картина: обвиняемый сморкается и, закуривая, говорит прерывающимся от волнения… голосом:

«Дивствительно, товарищ судейный начальник… выпимши был… ну и саданул его по башке пивной литрой…»

На лице следователя спокойная, снисходительная улыбка. Он… записывает показания подсудимого, на минуту задумывается, какую брать меру пресечения, потом останавливается на «подписке о невыезде»…

Часть третья

…За «тостом заплеванного кабака-ресторана, в дымном, пьяиом угаре «Восторга» «идет тот же человек, которого утром сегодня допрашивали. Но здесь он дома. Повелительный жест… «Эй, человек!.. Лети сюда моментальным образом. Почему музыка не играет?!»

–  Сейчас… сию-с минуту… Не извольте… Музыкант - передыхает малость, только что три фокса подряд отжарил, окромя того, днем он судебным следователем состоять изволил, тов. Филатов, может, слыхали-с?

(Центральное эффектное место кинокартины, узнают друг друга.)

–  Ах он с… с… да это никак тот самый, что из меня сегодня на допросе всю душу вымотал. Эй, ты, катай дальше, судейская твоя душа, изобрази-ка мне «Цыганочку»!.. Н-нет, постой, лучше… Филаша, выпьем… Пей, дурак, когда предлагают, и нечего кочевряжиться, раз музыкантом зачислился, умей публике потрафлять. Я на тебя, миляга, за утреннее не сержусь, сам понимаю - служба.

Будет завтра утром лицо Филатова строгое и спокойное. Сядет завтра утром он опять в кресле своего кабинета. Будет смотреть пытливым взглядом на допрашиваемого:

«Признаете ли вы себя виновным?»

Нелепость поведения судебного следователя, экстравагантное музицирование которого давно уже не составляло в городе секрета, было доведено в фельетоне до совершеннейшего абсурда. Кое-кто намекал: Филатов дела так не оставит. Намеков всяких он слышал немало. Притерпелся. Тем более что чувствовал за собой крепкий тыл: газету.

Время шло. Филатов не подавал признаков жизни. «Шумит ночной Марсель» заслонили другие фельетоны и другие заботы, пока через месяц с лишним его не пригласили для «простых объяснений… со старшим милиционером 1-го участка, человеком весьма приятным в обхождении и обладающим недюжинными литературно-протокольными способностями…»

Узнал: Филатов подал в суд, обвиняя его в клевете и оскорблении личности.

И когда он в ноябре «в самом радужном состоянии» вернулся из Москвы, ему сказали в редакции: тут, между прочим, на его счет «повестка имеется». Он изумился:

«Какая такая может быть мне повестка, ежели Ком-тресту у меня сполна заплачено? Денежных переводов также не предвидится. Разве только если из Москвы аванс в счет будущего творчества выслали, но… это было бы уж слишком благородно».

Ему ответили: «Нет… дорогой товарищ. Повестка вам вовсе не по такому приятному поводу… А вызывают вас в Пролетарский суд 2-го участка на 13-е число сего месяца на предмет осуждения вас по 173 и по 175 статье Уголовного кодекса».

«И от этих слов, - признавался в фельетоне «Очередная повестка», - потемнело у меня в глазах, и если не лишился я чувств, то только по причине принадлежности к мужскому полу, а не наоборот.