Шрифт:
Хозяин и его соумышленники попятились.
Только теперь признал Державин в офицере того самого поручика, которого в трактире едва не обыграли на поддельные шары.
— Пойдём отсель, — басил поручик, поигрывая дубиною, — а сунется кто, так смажу, что окакаетесь...
Но в перетруске сильной никто их удерживать не посмел.
На улице поручик протянул Державину руку:
— Пётр Гасвицкий, землемер из Саратова... Ты уж прости, едва не поотколотил тебе бока. Бурсов, повируха, передо мной обнести тебя хотел. Да, вишь, у лжи-то ноги коротки оказались.
— Спасибо, братец! — с чувством пожал его сильную руку Державин. — Выручил ты меня, и крепко. С природным дворянином повалтузиться ещё куда ни шло — не впервой. А вот когда тебе лакеи могут палками спину понагреть — и вовсе поносно...
Переулком, мимо Селезневских бань, вышли на Царицыну площадь, где клубилась толпа перед обширным деревянным театром. У входа в театр с высокого помоста пестро размалёванный человек в высоком шутовском колпаке выкрикивал, ломая слова:
— Высокопочтенный господа доброжелатель! Мы имель честь показать вам наш удивительный действий, а вы, нас похваляя, дариль нам денег по возможности, за что мы покорно благодарствуем! Но как насталь время наш отъезд, то я, Паячи, не могу отъехать без того, чтобы наперёд не проститься и почтеннейший публикум ещё не повеселить. Итак, я имею честь пригласить вас на пантомим и буду стараться представить всё наилучшим образом. Но Паячи покорно вас просит, чтобы вас быль побольше, дабы я побольше собраль денег. Вам же ведомо, как бедный Паячи дрожит на верёвке и чувствует со страху то жар, то холод...
— Сие Брамбилла, кунстберейтер из Италии, — пояснил Гасвицкому Державин. — Сам балансирует на двух проволоках и бьёт в барабан приятную слуху шотландскую тревогу. Потом берёт в рот рюмку, ставит на неё шпагу, а другой актёр, прозванный за небольшой росточек маленьким англичанином, балансирует на её эфесе... Может, зайдём?
— По сие время Паячи не излечиль своей болезни! — выкрикивал Брамбилла. — Поныне она становится чувствительною. И вот причина в чём, что Паячи стал забавлять себя вином для прогнания болезнь. За ваше здоровье, почтенный публикум, выпью ещё несколько полных рюмок и при всякой новой капле буду желаль вам полного благополучия...
В это время от Селезнёвских бань громыхнул выстрел, и народ, словно спугнутые галки, побежал из переулка на площадь.
— Эй, полубарыня! — остановил Гасвицкий старуху, одетую, несмотря на теплынь, в плисовый салоп. — Что за шум, а драки нет?..
Она оборотила к ним передряблое лицо.
— И-и, батюшка! Колодника отпустили в баню... Под надзиранием караульного солдата. А его незнаемые люди и отбили... Сказывают, разбойник великий... Какой-то Черняй...
Державин приметил, как появилась и тотчас же скрылась в толпе рябая рожа Ивана Серебрякова.
6
Сумароков доживал свои последние годы, мучимый острожелчием, чувствуя, что его талант так и не нашёл у соотечественников должного почтения и признательности. Кто, как не он, способный ко всему, населил российский Парнас элегиями, эпистолами, притчами или баснями, сатирами, любовными песнями, одами, хорами, куплетами, мадригалами, загадками!.. Но самая великая его заслуга, конечно, в ином: он лучший драматург России, коему великие французы — Расин в трагедии и Мольер в комедии служили образцами, — и директор первого Российского театра. Сколь умно его перо, о том и по худым переводам все учёнейшие мужи в Европе знают. И вот: ему, происходящему от знатных предков и имеющему чин бригадира и орден святыя Анны, грозила теперь нищета. А любление к стихотворчеству да словесным наукам ни денег, ни имений не принесло.
«Какая нужда мне в уме, коль только сухари таскаю я в суме?..»
Его ли, северного Расина и Мольера, равнять с прочими пиитами? Спору нет, Ломоносов покойный был в науках отменно сведущ и знаменит, сочинял и знатные оды, хотя все они напыщенностью грешат, особливо последняя — «Пётр Великий». Право, несусветная дерзость! Ломоносов тщился свою оду до Гомеровой «Илиады» раздуть, ан что вышло? Сумел написать лишь две песни, старался, тужился, да и преставился. Пускай по Москве лают, что Сумароков зол и несправедлив, но в сатире своей на автора «Петра Великого» он только истиною был озабочен:
Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер, Который, вознесясь ученьем выше мер, Великого воспеть монарха устремился, Отважился, дерзнул, запел и осрамился: Дела он обещал воспеть велика мужа; Он к морю вёл чтеца, а вылилася лужа...И ведь надо же, нашёлся писака безымянный, обративший против Сумарокова тупое своё перо! Нападает беззастенчиво и на самого автора, и на его комедии, в том числе на лучшую из них — «Опекуна»! Издевательски именует его новым Терентием — римским комедиографом Теренцием! Как там у пачкуна сказано?
Сумароков вскочил с кресел, поправил на лысеющей рыжей голове сползший парик и выдернул из шкапа связку бумаг. Стал нервно листать. Где, где она? Вот — «Вывеска»:
Терентий здесь живёт Облаевич Цербер, Который обругал подьячих выше мер, Кощунствовать своим Опекуном стремился, Отважился, дерзнул, зевнул — и подавился: Хулил он наконец дела почтенна мужа, Чтоб сей из моря стал ему подобна лужа.Темно, коряво, а, главное, как несправедливо! Впрочем, каковую справедливость можно по Москве искать, когда здесь Сумарокова ни в грош не ставят все, начиная от московского главнокомандующего Петра Семёновича Салтыкова и кончая актриской вольного театра Бельмонтия этой выскочкой Лизкой. Обходятся с ним точно с мёртвым! Два письма отправил он императрице Екатерине Алексеевне, моля её о заступничестве, но никакого ответа не получил.