Шрифт:
Максимов просиял и выкатился из-за стола:
— Управляйтесь без меня, братцы, я скоро вернусь.
Щекастый Блудов снова взялся за карты:
— Давай, дружок, на вексель какой банчок раскинем.
Державину давно уже открыты были все хитрые шильничества, в зерновых сборищах употребляемые, и он начал урезонивать ненасытного облупалу: хватит-де того, что почти сотню серебром выиграл, пора пожалеть парня. Но сам Яковлев просьбою прашивал игроков не бросать игру, вытащил из тощего кошеля бумаги — вексель в триста рублей, да ещё купчую в пятьсот на пензенское имение отца. Чтобы пуще разжечь юношу, Блудов стал притворно соглашаться с Державиным. Тогда, страшась, что ему не дадут отыграться, Дмитрий принялся кричать криком:
— Господа, нечестно! Не бросайте карты!
— Да что ты орёшь, словно тебя колесуют! Никто не мешает тебе и векселя спустить! — скороговоркою бросил ему Державин, а Блудову только сказал, слегка пришепеливая от волнения: — Ну и сквернодей же ты, братец! Истинно обессрамился ты, и обессрамился вовсе!..
— Постой, постой, Гаврило! — ничуть не смутившись, отозвался Блудов, да ещё подмигнул ему, точно своему дружку-обайщику. — Не мы, чать, карты выдумали, не нам их и обносить. Налей-кось лучше мне чарочку хлебного вина, да послухай... — и, закинув толстое лицо, зачастил:
Бес проклятый дело нам затеял: Мысль картёжну в сердца наши всеял, — Ту распространяйте, руки простирайте, С радостным плеском кричите: реет! Дверь на трактирах Бахус отворяет, Полны чаши пуншем наливает: Тем даётся радость, льётся в уста сладость; Дайте нам карты: здесь олухи есть!..И появившийся в дверном проёме со Стешей, словно лицедей на театре, согласно подхватил стихи Максимов:
Постоянники все нас ругают: Авантажа в картах вить не знают. Портной и сапожник давно б был картёжник, Бросил бы шилья и иглы в печь. Ни стыда, ни совести в нас нету — Олухам-то здешним в примету: Карты подрезные, крепом намазные, Делайте их разом и нечет и чет.Щекастый и облый Блудов опрокинул рюмку так, что она без бульканья пропала в его лужёной глотке. Затем, размахивая пустой рюмкой, дочитал вирши, в то время как несчастный Яковлев с ужасом внимал ему:
Мы в камзолах, хотя без кафтанов, Веселее посадских брюханов. Игру б где проведать — сыщем мы обедать, Лишь бы попался нам в руки фатюй. Стройтесь стены в тюрьмах магистратских — Вам готовят дворян и посадских! Радуйся, подьячий, камень те горячий, Ты гложешь их кости после нас! Нам не страшны никакие бедства, Мы лишаем отцовска наследства: В тюрьмы запираем, как их обыграем. Пусть они плачут — нам весело жить!..— Вот, Гаврюша, какие вирши-то писать надобно, — наставительно сказал Блудов, хрупая промозглым огурцом.
— Ну, господа, за дело! — потирая короткопалые руки, воскликнул Максимов.
— Нет уж, с меня хватит. — Державин вышел из-за стола.
— Что ж, вольному воля, — согласился Максимов. — А ты, душа моя, — обратился он к Стеше, — полюбезничай ужо с господином сержантом...
Девушка подняла глаза на Державина и залилась пунцовым румянцем. Картёж меж тем разгорелся с новою силой.
— Что ты стала редко ходить к нам, Стеша? — несмело спросил Державин, беря со стола распечатанную колоду и рассеянно перебирая в руках карты.
Она ответила не сразу. Нежно, но настойчиво принялась отбирать у него карты, а затем, найдя нужную, положила перед сержантом: туза с алым сердечком.
— Не люб мне этот пузан... — и быстро отвернулась. — Ты мне пригож!
Эх! Мечтал в своей бедности Гаврила о знатных боярынях, быстро сыплющих французскою речью, шуршащих шелками и сладко пахнущих ароматическими притирками и заморской водой. А в жизни всё попадались ему такие вот, как эта дьяконова дочка, доверчивые простухи. Но подняла Стеша на Державина серые свои глава, и он невольно залюбовался ею: оклад у личика мягкий, носик вздёрнутый, губки пухлые, стан прямый. До чего же пригожа!
Гаврила отобрал в колоде бубнового короля и даму, а когда Стеша взяла эти две карты, задержал её маленькую горячую ручку в своей:
Я страстию к тебе пылаю, Твои оковы я ношу, Тебя люблю и обожаю И сердце в жертву приношу...— Это кто ж сочинил столь складно? — удивилась Стеша.
— Неужто понравилось? Мои вирши...
— А не вракаешь ты, Гаврюша? Не верю я чегой-то.
Он ответил стихами: