Приходит время завтрака, от дома веет запахом чая или кофе:

Иду за круглый стол: и тут-то раздобар О снах, молве градской, крестьянской, О славных подвигах великих тех мужей, Чьи в рамах по стенам златых блистают лицы...

После завтрака хозяйка принимает дары поселян, гостям показывают полотна, сукна, узорные салфетки и скатерти, кружева и ковры — искусное крестьянское рукоделие. Приходит врач, докладывающий о состоянии маленькой званской больницы, является староста, отчитывающийся «с улыбкой, часто плутоватой». Сам хозяин удаляется в кабинет для писаний:

Оттуда прихожу в святилище я муз, И с Флакком, Пиндаром, богов восседши в пире, К царям, к друзьям моим иль к небу возношусь, Иль славлю сельску жизнь на лире...

Полдень — час обеда. Как не вспомнить гениальную пушкинскую «Осень» (эпиграф к которой поэт взял из «Жизни Званской»): «к привычкам бытия вновь чувствую любовь: чредой слетает сон, чредой находит голод...»

Я озреваю стол, — и вижу разных блюд Цветник, поставленный узором: Багряна ветчина, зелены щи с желтком, Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, Что смоль, янтарь-икра, и с голубым пером Там щука пёстрая: — прекрасны!

После еды — прогулка, катание на лодках, посещение прядильной фабрики и деревенской кузницы. Появляются картины природы, выписанные Державиным с живописной красочностью:

Иль стоя внемлем шум зелёных, чёрных волн, Как дёрн бугрит соха, злак трав падёт косами, Серпами злато нив, — и ароматом полн, Порхает ветр меж нимф рядами. Иль смотрим, как бежит под чёрной тучей тень По копнам, по снопам, коврам желто-зелёным, И сходит солнышко на нижнюю ступень К холмам и рощам синетёмным.

Восхищаясь природой, женской красотой, воспевая воинскую славу, отдавая дань величию государственных деятелей, Державин одновременно всегда думал и о преходящести всего сущего, о бренности бытия. В старости чувства эти утончились, приняли характер тихой грусти. Поэт со спокойной мудростью ожидает неизбежной смерти:

Что жизнь ничтожная? моя скудельна лира! Увы! и даже прах смахнёт с моих костей Сатурн крылами с тленна мира. Разрушится сей дом, засохнет бор и сад...

Менее чем через полвека после кончины Державина Я. К. Грот, подвижник-исследователь, изучивший, издавший и прокомментировавший державинские труды, посетил Званку и увидел на месте усадьбы лишь груду кирпича. В своих печальных предсказаниях поэт — в который раз! — оказался провидцем. Спасение от забвения, по Державину, в слове. Заканчивая своё послание к Болховитинову, поэт выражает надежду, что тот разбудит потомков словами:

«Здесь бога жил певец, Фелицы».

«Моё время прошло, теперь ваше время. Теперь

многие пишут славные стихи, такие гладкие,

что относительно версификации уже ничего

не остаётся желать. Скоро явится свету второй

Державин — это Пушкин, который уже в лицее

перещеголял всех писателей...»

Державин

кабинете было тепло. Но он сидел за столом посреди комнаты, натянув белый колпак и запахнувшись в беличий тулуп, обшитый синею шёлковою материей. При виде его старчески бледного, угрюмого лица, склонённого над книгой, можно было подумать, что поэт размышляет о прочитанном. Но он спал. Незаметно для себя впал в дремоту, которая толь часто подкрадывалась к нему. Спала и его любимая собачка Бибишка, пригревшаяся за пазухой и выставившая наружу лишь умненькую беленькую мордочку.

Меж тем юноша, румяный от принесённого в Питер Николой Зимним морозца, спрашивал у седого камердинера:

— Дома ли его высокопревосходительство и принимает ли сегодня?

— Пожалуйте-с, — отвечал Кондратий, указывая на деревянную лестницу.

— Но, голубчик, — умолял юноша, разволновавшийся от того, что увидит сейчас самого Державина, — нельзя ли доложить прежде, что вот приехал Степан Петрович Жихарев, а то, может быть, его высокопревосходительство занят?