Книга «Аллан Квотермейн» — часть моего дневника, ведшегося более двух лет назад. Я переписываю его вновь, поскольку он служит началом истории, которую я собираюсь рассказать, если Бог позволит мне окончить ее. Невелика беда, если она оборвется. Этот отрывок из дневника был написан за семь тысяч миль от того места, где я лежу теперь, больной, и пишу это, а красивая девушка возле меня отмахивает мух от моего лица. Гарри — там, а я здесь, и все же я чувствую, что скоро присоединюсь к нему.

В Англии я жил в маленьком уютном доме — говорю, в уютном доме по сравнению с домами, к которым я привык в Африке, — не далее чем в пятистах ярдах от старой церкви, где спит вечным сном мой Гарри. После похорон я вернулся домой и немного поел, потому что может ли быть хороший аппетит у того, кто похоронил все свои земные надежды! Затем я принялся ходить, вернее, ковылять — я давно уже хромаю из-за львиного укуса — вперед и назад по отделанной под дуб гостиной. На четырех стенах ее размещены около сотни пар отличных рогов, в центре комнаты, над большим камином, висят мои винтовки. Некоторые из них, старинного образца, — таких теперь не увидишь — я раздобыл сорок лет назад. Одно старое ружье я купил несколько лет назад у бура, поклявшегося, что из него стрелял его отец в битве при Кровавой реке, после того как Динган напал на Наталь и убил шестьсот человек, включая женщин и детей. Буры назвали это место местом плача, и так называется оно до сих пор. Много слонов повалил я из этого ружья. Оно вмещает горсть черного пороха и три унции пуль и дает сразу двойной выстрел.

Итак, я прохаживался вперед и назад, посматривая на ружья и рога, и великая тревога заползала в мою душу. Мне нужно уехать прочь из этого дома, где я живу праздно и спокойно, в дикие края, где я провел лучшую половину жизни и встретил мою дорогую жену, где родился мой бедный Гарри и случилось со мной столько хорошего и дурного. Во мне жила жажда пустыни, дикой страны, я не мог выносить более моей жизни здесь, я должен уехать и умереть там, где жил, среди туземцев и диких зверей! Шагая по комнате, я размышлял и любовался лунным светом, серебристым блеском, заливавшим небесный свод и таинственное море кустарника, наблюдал за причудливой игрой его на воде. Говорят, господствующая в человеке страсть сильнее всего отзывается перед смертью, а мое сердце умерло в ту ночь. Очевидно, что ни один человек, проживший сорок лет так, как я, не может запереться в Англии, с ее нарядными, огороженными, возделанными полями, с ее чопорными, образцовыми манерами, ее разодетой праздной толпой. Мало-помалу он начнет тосковать по знойному дыханию пустыни, грезить безбожными зулусами, которые, подобно орлам, бросаются на врагов со скалы, и сердце его взбунтует против узких границ цивилизованной жизни.

Цивилизация! Что дает она? Целых сорок лет провел я среди дикарей, изучая их нравы и обычаи, потом несколько лет прожил в Англии, присматриваясь к детям цивилизации. И что же я нашел? Огромную пропасть между теми и другими? Нет, небольшое расстояние, легко преодолимое простым человеком. Дикарь и цивилизованный человек очень похожи, только последний — изобретательнее и хитрее. Зато дикарь, насколько я узнал его, не испытывает жадности к деньгам, которая, подобно раку, пожирает белого человека. В общих чертах дикарь и дитя цивилизации сходны между собой. Полагаю, образованная дама, читая эти строки, улыбнется наивности старого глупца-охотника, когда подумает о своих черных, увешанных бусами сестрах! Улыбнется также культурный прожигатель жизни, смакуя обед в клубе. За цену этого обеда можно было бы прокормить неделю не одну голодную семью! Моя дорогая дама, что за прелестные вещицы сверкают на вашей шейке? Они удивительно похожи, особенно когда вы надеваете платье с низким вырезом, на украшения дикой женщины. Ваша привычка вертеться под звуки музыки, пристрастие к помадам и пудрам, уловки, к которым вы прибегаете, чтобы заполучить себе богатого завоевателя в супруги, ловкость, с которой вы украшаете себе голову перьями и всякой всячиной, — все это приближает вас к вашим черным сестрам! Вспомните, что в основных принципах своей природы вы — одинаковы! Вы, сударь, тоже смеетесь? Пусть дикарь придет и ударит вас по лицу, пока вы наслаждаетесь мастерски приготовленным блюдом, и мы увидим тогда, не сидит ли в вас такой же дикарь?!

Решено, я уеду отсюда навсегда, и что здесь хорошего? Цивилизованные люди — те же дикари, покрытые тонким слоем цивилизации. Цивилизация же подобна северному сиянию — сверкнет и исчезнет, и окружающий мрак сгустится еще сильнее. Она напоминает дерево, выросшее на почве варварства, и уверен рано или поздно падет, как пала цивилизация Египта, культура эллинов и римлян и несчетное множество других. Не подумайте, что я осуждаю достижения современности, служащие всеобщему благу! Цивилизация дала нам большие преимущества, например больницы, но они заполнены больными людьми, жертвами той же цивилизации! В диких странах больниц нет. Что же лучше?

Чаши весов качаются — здесь больше, там меньше и наоборот, — но сумма не меняется, сумма, состоящая из неизвестного количества целей и намерений.

Разумеется, на все это можно смотреть только как на вступление молодого народа на путь прогресса. Мне приятно думать, что мы пытаемся иногда понять границы нашей природы и серьезность познаний не пугает нас. Человеческое искусство необъятно и растяжимо, словно эластичная лента, но человеческая природа похожа на железное кольцо. Вы можете его обойти кругом, отлично отполировать, сплющить, можете прицепить его к другому кольцу, но никогда, пока существуют мир и человек, не увеличите его окружность, неизменную, как звезды на небе, и более прочную, чем горы. Природа человека — это калейдоскоп Бога — маленькие цветные стеклышки, в которых отражаются наши страсти, надежды, страхи, радости, стремления к добру и злу. Всемогущая Десница управляет ими как светилами, уверенно и спокойно создавая новые сочетания и комбинации. Но основные элементы природы остаются неизменными, независимо от того, будет больше цветных стекол или меньше.

Цивилизация должна осушить человеческие слезы, а мы плачем и не можем утешиться. Война отвратительна ей, а мы деремся ради домашнего очага, чести и славы и находим удовлетворение в драке. И так везде и во всем.

Когда сердце разбито, а разум затуманен, нам не нужна цивилизация. Назад, назад! Мы ползем назад, укладываемся на груди Природы, как малютки, и ждем, что она утешит нас, поможет забыть пережитое или спасет от жала воспоминаний!

Кто из нас в своем великом горе не чувствовал желания смотреть в дивное лицо Природы, нашей всеобщей матери? Кто не стремился лежать где-нибудь на горе и следить, как облака плывут по небу, слушать раскаты отдаленного грома, слиться хотя бы ненадолго своей бедной, жалкой жизнью с жизнью Природы, почувствовать биение ее сердца, забыть все свои печали, почерпнуть ее вечной энергии и жизненной силы! Она создала нас, от нее мы произошли, к ней и вернемся! Природа дала нам жизнь и поглотит нас в своих недрах.

Расхаживая по комнате моего дома в Йоркшире, я мечтал о нежных объятиях матери-природы. Не той природы, которую вы знаете и видите — в зеленых лесах и на плодородных нивах, но дикой природы, такой, какой она была создана, нетронутой, девственной, не знающей борющегося и мятущегося человечества. Я уйду туда, где на свободе бегают звери, назад, в страну, история которой никому не известна, к дикарям, которых люблю, хотя некоторые из них так же беспощадны, как политическая экономия. Там я научусь спокойнее думать о бедном Гарри, лежащем под сенью старой церкви, и сердце мое не будет разрываться от тоски.

Прошла неделя с похорон бедного Гарри. Однажды вечером я ковылял по комнате и размышлял, как вдруг раздался звонок в дверь. Спустившись с лестницы, я сам открыл моим старым друзьям — сэру Генри Куртису и капитану Джону Гуду. Они уселись перед камином, где, я хорошо помню это, горел яркий огонь.

— Вы очень добры, что зашли ко мне, — поблагодарил я, — не очень приятно гулять по такой погоде!