— Так, ты садись сюда, а ты вот сюда, — говорила я, пристраивая их спиной к покосившимся могильным камням и воображая, что эти самые тетушки слушаются меня беспрекословно.

Кладбище — место, где обитали мертвые, — располагалось на самом краю деревни, куда моя мать привезла меня с моими братьями и сестрами после того, как нас бросил отец, и было моим любимым уголком, моим убежищем и приютом. Мы так часто переезжали с места на место, что очередное временное жилище я не считала своим домом. Отец обычно пропадал на несколько месяцев кряду: он был странствующий торговец, разъезжающий со своими товарами по городам и весям.

— Я рожден для дороги, — говаривал он, когда мама ворчала на него. — Из поколения в поколение мы, Шанели, всегда были странниками. Неужели ты думаешь, что я могу себя переделать, ведь это у меня в крови?

Мама только вздыхала:

— Ну нет, конечно. Но ведь мы с тобой, Альбер, как-никак муж и жена, и у нас пятеро детей.

Отец лишь смеялся. Он часто громко смеялся, и я очень любила слушать его смех.

— Дети уже привыкли. Смотри сама, они совсем не против того, что я путешествую. Разве не так, моя девочка, моя маленькая Габриэль? — говорил он и подмигивал мне.

Я была его любимицей, он сам мне об этом говорил, сильными руками сажая меня на колени и пронося сигарету, чтобы сбросить пепел, над моими толстыми черными косами, и я весело смеялась.

— Габриэль, mon petit choux, мой миленький кочанчик капусты!

Потом он ставил меня на пол, и они с мамой начинали спорить и препираться. И это неизбежно заканчивалось тем, что она переходила на крик:

— В таком случае уходи! Уходи совсем, да, и оставь нас, тебе ведь плевать, что мы будем нищими, что дети твои будут страдать!

Я затыкала уши. В такие минуты я ненавидела мать. Ненавидела ее слезы, ее сморщенное плачем лицо, ее сжатые кулачки, когда отец вихрем выбегал из дому. Я боялась, что из-за нее он когда-нибудь не вернется обратно. Мама не понимала, что он должен время от времени уезжать, ее любовь к нему была подобна дыму, в котором не было огня, и он задыхался в этой атмосфере.

Но я всегда ждала возвращения отца, несмотря на то что в последний раз он ушел навсегда, и по всей Лотарингии пошли слухи, которые в конце концов добрались и до нашей деревни: Альбер Шанель устроился работать в какую-то таверну и его видели с некой женщиной, скорее всего с проституткой. Я не знала, что такое проститутка, но мама прекрасно знала. Она перед этим плакала, и теперь слезы ее мгновенно высохли.

— Ублюдок, — прошептала она.

Уложив наши скудные пожитки, мама привезла нас, то есть меня, моих сестер Джулию и Антуанетту и братьев Альфонса и Люсьена, сюда, в Курпьер, где жили три ее вдовые тетки, которые, увидев ее, зацокали языком:

— А ведь мы предупреждали тебя, Жанна. Мы говорили, что мужик твой никудышный. От таких ничего хорошего не жди. И что ты теперь станешь делать? Как будешь кормить свой выводок, который он тебе оставил?

— Отец еще вернется! — закричала я во все горло, с грохотом сдвигая на столе выщербленные чайные чашки. — Он хороший. Он нас любит!

— Девчонка дурно воспитана и грубиянка, — в один голос заявили мамины тетушки. — Сразу видно, чья кровь в ней играет. Из нее тоже ничего хорошего не выйдет.

Кашляя и прижимая тряпицу ко рту, мама поскорее отослала меня играть. К тому времени она сильно похудела, буквально таяла на глазах. Я понимала, что она больна, но не хотела признаваться себе в этом. Я окинула горящим взором тетушек и, громко топая, выскочила из дому, как это много раз проделывал отец.

И после этого тетушки старались держаться от меня подальше. Но когда мамин кашель стал надсадным — казалось, он разрывал ей грудь — и она не смогла больше работать помощницей швеи, они снова появились у нас в доме. Они буквально заполонили его, дом словно почернел после их появления. Увидев маму в постели, тетушки заявили, что она больше с нее не встанет.

— Наша мама умрет? — спросила Джулия.

Джулия была всего на год старше меня, но очень робкая и всего боялась: зимних ветров, продувающих городок насквозь, стука телег, брызгающих грязью на наши оборванные юбки, подозрительных взглядов местных жителей. Но больше всего она боялась смерти. Что будет с нами, говорила она, когда мы останемся в этом мире одни, да еще с глазу на глаз с этими противными тетками, которые молча и безжалостно наблюдали, как на глазах чахнет наша мама?

— Нет, она не умрет, — ответила я.

А вдруг, думалось мне, если я так сказала, мои слова обернутся правдой?

— Но ведь она очень больна. Я слышала, как одна из тетушек говорила, что мама недолго протянет. Габриэль, что с нами будет?

К горлу подкатил комок и застрял, словно кусочек черствого хлеба, который нам давала мама, когда в доме больше нечего было есть. Бывало, вручив мне несколько сбереженных сантимов, она посылала меня к булочнику, но строго-настрого наказывала подаяния не просить, потому что и у нас есть своя гордость. Но все равно хлеб, который давал мне булочник, всегда был твердым как камень.