Сидящая напротив окруженная узлами и кутулями бабка неодобрительно посмотрела на нарушившую ее уединение парочку. Основная доля выразительного негатива предсказуемо адресовалась девице, чья «полна пазуха» словно так и норовила выкатиться из платья.

– Уфф… Совсем меня загнал. Ажио сердце выпрыгивает.

– Кабы не подгонял, лишний час на станции куковали бы.

– В дремучем лесу на зеленой опушке кукует-кукует, кукует кукушка… – протянула Люба зачин трошинского хита и со словами «Сушняк замучил. Пить хочу – умираю!» достала из сумки предусмотрительно прихваченную на даче початую бутылку «Улыбки».

– Хлебнешь?

– Нет, спасибо.

– Как хочешь. А вот я с удовольствием…. Уффф… Нагрелась, зараза.

– Вот ведь бесстыжая девка, прости господи! – не выдержав, ухнула бабка.

– Вы это про кого, мамаша?

– Про тебя, про кого же еще? Мужик – и тот отказался. А ей хоть бы хны! Хлещет прям из горла, да еще в общественном месте. И куда только милиция смотрит?

– А милиция, мамаша, смотрит туда же, куда и все, – пояснила Люба и провокативно покачала грудью.

– Тьфу, паскудница!

Сплюнув в сердцах, бабка, кряхтя, собрала свои пожитки и перебралась на другую лавку.

– Сиськи по пуду – работать не буду! – понеслось ей вдогонку.

– Перестань, – поморщился Барон. – Чего ты к бабке прицепилась?

– Интересное кино! Это кто к кому прицепился? Ууу… Ненавижу таких вот старух.

– Как гутарят щирые хохлы: «Уси дивчата – голубята, а де ж тади ти чортови бабы беруться?» Вспомнишь эти слова, когда сама такой станешь.

– Я? Старухой? Да никогда! Лучше загодя удавлюсь! – Люба сделала еще пару глотков и убрала бутылку. – Давно хотела спросить, да все случай не подворачивался. Можно?

– Сделай такое одолжение.

– «Барон» – кликуха уважительная. Но как тебя на самом деле, по паспорту кличут?

Барон ответил не сразу:

– Юрием окликали. Еще до паспорта.

– Ю-ююурочка! Надо же, прям как Гагарина! Ой! А ведь точно! Вы и в самом деле похожи.

– И чем же это? – непроизвольно улыбнулся Барон.

– А вот этим самым – улыбаетесь хорошо. По-настоящему. Только Гагарин все время улыбается, а ты почти никогда.

– Это он на фотографиях и в кино улыбается. У него теперь работа такая: лопни, но держи фасон. А небось, когда домой возвращается, давай своих по хате гонять.

– Думаешь?

– Допускаю. Жизнь – слишком грустная штука, чтобы вечно лыбиться и хохотать.

– Это точно, – вздохнула о своем Люба. – Так, значит, ты у нас Юрий? А по отчеству?

– Ко мне можно без отчества.

– Да мне просто интересно.

– Ну, если и в самом деле интересно, Всеволодович.

– Ой! Странное какое имя. Необычное. Я из Всеволодов только Боброва знаю. И еще этого… как его? Который «Оптимистическая трагедия»?

– Вишневский.

– Точно.

– Да ты на самом деле, оказывается, образованная женщина, Люба?

– На том стоим. Хотя другим кормимся.

– Всеволод – имя как раз обыкновенное. Самое что ни на есть славянское.

– А что оно означает?

– Властелин. Как вариант: «владеющий всем».

– Ничего себе! И как?

– Что как?

– Владел твой отец всем?

– Не всем, но многим.

– Например?

– Силой духа. Здравомыслием. Характером. Инженерным делом владел.

– И всё?

На лице Любы читалось разочарование: мнилось ей, что Барон, со своими повадками и манерами, всяко имел происхождение благородное, а аристократические предки его некогда владели обширным угодьями и каменными замками. В конце концов, не на пустом же месте возникло такое погоняло?.

– По мне – совсем немало. Дай Бог всякому такого богатства. По крайней мере я бы точно не отказался.

– Он жив? Твой отец?

– Нет. Умер.

– В войну? Барон нахмурился:

– Незадолго до.

– Ой! Ты извини, если я вдруг что-нибудь не то, дурацкое ляпаю?

– Хорошо. Когда будет дурацкое – извиню.

– О-ох, башка гудит! – Люба схватилась за виски и стала натирать их круговыми движениями пальцев.

– Поспи. Часика полтора еще ехать будем.

– А и то верно! – охотно согласилась она и, не спрашивая разрешения, по-свойски привалилась к Барону, пристроив голову у него на плече.

Отключилась Люба практически мгновенно.

Заснула, сама того не ведая, что своими, на первый взгляд абсолютно невинными, вопросами разбередила Баронову душу по полной.

И вот теперь, рассеянно глядя на пролетающие за окном лесные пейзажи и крохотные полустанки, ему отчетливо, до каждого слова, припомнился последний, по-настоящему взрослый разговор с отцом.

Хотя в тот майский вечер Юрка, разумеется, и помыслить не мог, что эта их беседа по душам – последняя.

Ленинград, май 1941 года