Так оно вышло, что на следующий день Кудрявцева неожиданно откомандировали в Сланцевский район области – инспектировать работу низовых подразделений по части исполнения апрельского приказа «Об организации мобилизационной работы».

В то время как город Ленина продолжал жить мирной жизнью, вдыхая и впитывая ароматы неприлично запоздавшей в этом году весны, в Ленинградском управлении НКГБ стремительно набирали обороты мероприятия по подготовке деятельности в условиях войны. Наибольшая активность предсказуемо наблюдалась на западном направлении. На базе расположенных здесь воинских подразделений питерские чекисты совместно с представителями партийных и советских органов вели работу по созданию скрытых схронов оружия и продовольствия, занимались составлением пофамильных списков будущих партизанских групп и вели подготовку оперативного состава, который должен был остаться в тылу противника в случае его вторжения на территорию Ленинградской области. [24]

Владимир планировал обернуться за два дня, но в итоге на все про все ушло почти полновесных четыре. Так что обратно в город он возвратился лишь к полудню заветной пятницы. Остаток которой провел в составлении отчета о командировке, коий сочинялся им буквально на автопилоте. (Говорят, у американцев прообразы таковых к началу войны уже существовали.)

Кудрявцев нервничал, спешил, допускал грамматические ошибки, рвал черновики и в бессчетный раз брался переписывать набело. А все потому, что все эти дни, а в последние часы особенно, перед ним, вытесняя и затмевая «планы оперативных мероприятий, согласно перечня мобилизационных вопросов», стояло прекрасное, но отчего-то (или все-таки пророчески?) очень бледное лицо Елены…

…Ну да все когда-нибудь, да заканчивается.

Спихнув отчет в машбюро секретной части, Кудрявцев почти бегом возвратился в кабинет. Здесь, достав из ящика стола загодя припасенную коробку конфет, он долго и мучительно, по диагонали, втискивал ее в служебный портфель, а затем встал из-за стола и беззаботно напутствовал коллег:

– Все, народ. Желаю вам приятно и полезно провести остаток рабочего вечера и рабочей же недели. А я, с благословения руководства, покидаю вас до утра воскресенья. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Поеду, стряхну с себя сланцевую пыль.

– Счастливый человек, – завистливо присвистнул Пашка Яровой. – А вот у меня, похоже, эти выходные опять мимо кассы.

– Кудрявцев, пойдем покурим на дорожку?

Хромов озвучил это внешне невинное предложение таким странным тоном, что Володя, хотя уже и ощутимо опаздывал, молча и безоговорочно подчинился старшему – и по возрасту, и по должности…

Они вышли из кабинета, добрели до конца коридора и завернули в уборную. Прежде чем занять свое традиционное курительное место на широком подоконнике, Михалыч зачем-то заглянул во все кабинки, убедившись, что большими делами в данную минуту здесь никто не занимается. Лишь после этого он вытащил из кармана пачку «Памира» и неожиданно осведомился:

– Смотрю, в гости намылился?

– А откуда ты?.. Ах да! Все правильно. Конфеты.

– Мала-мала соображаешь. В гости к Елене Алексеевой?

Кудрявцев нахмурился:

– С чего ты решил?

Невзирая на разницу в возрасте, с самого первого дня совместной службы промеж собой соседи по кабинету общались без чинов и сугубо на «ты».

– А с того, что сегодня у нее день рождения. Я давеча специально справлялся.

– Зачем? Справлялся?

– А затем, что имею страстное желание серьезно с тобой поговорить. Исключительно как старший товарищ.

– Вот как? И о чем же?

– Я понимаю, что ты сейчас станешь вскидываться и рыпаться всяко-разно. Но! Короче, видел я вас. В «Метрополе». Тебя и Алексееву.

– Допустим… И что тут такого? Ты же знаешь, что я… что… у меня в производстве… спецзадание Москвы…

– Володя, я тебя умоляю! Если бы в тот вечер ты сам себя мог увидеть со стороны…

– Тогда бы ЧТО?

– Ты бабу эту не просто глазами пожирал. Ты ее хотел! Причем это желание на твоей физиономии отпечаталось столь отчетливо, что и слепошарый бы срисовал. А знаешь, что самое печальное в этой истории?

– И что же?

– Судя по ответным взглядам, она была не шибко против.

– А тебе не кажется, Михалыч, что сейчас ты…

– Нет, не кажется, – не дал договорить Хромов. – Пойми, я не лезу в твою личную жизнь. И не собираюсь, упаси бог, воспитывать. Вещи, которые я хочу до тебя донести, они совершенно другого плана.

– Ну попробуй. Донести.

– Я, Володя, может, и не такой образованный, как ты, человек. Но в наших делах немножко… Да что там – множко: и подольше, и побольше. Согласен?

– Допустим.

– Так вот: ты даже представить не можешь, сколько нормальных, хороших людей на ЭТОМ погорело! Плохих – тоже. Но их, как ни странно, меньше.

– На чем, на «этом»?

– Сколько в одной только нашей конторе, здесь, на Литейном, судеб поломано за связь с агентами! Ты про Олесю Панченко слышал?

– Нет.

– Правильно. И не услышишь. В этих стенах само это имя – табу.

– Почему?

– Работала она у нас. О-ох и хорош-ша была, хохлушка. А главное, что тут, что тут, – Хромов последовательно постучал себя по груди и по голове, – все в полном ажуре. Что для женского варианта – редкость. И вот получила как-то Олеська задание втереться в доверие к одному польскому пану, которого наши вскорости собирались нахлобучить. Она все правильно тогда сделала, исключительно грамотно сработала. Вот только, пока с ним вошкалась, втрескалась, дура. Может, в постели хорош оказался, может, еще чего? Но так уж оно вышло. Ну а потом – «проше, пана», намазали ему лоб зелененьким [25] . Ради чего, собственно, все и затевалось. А через полгода Олеська спилась. По-настоящему, по-взрослому Пытались ее лечить, путевку в санаторий выписали. Вроде как помогло, отпустило. Обратно на службу вышла. И… повесилась вскоре. Я лично, вот этими самыми руками, помогал ее, обоссанную, из петли вынимать… Как тебе сюжетик? Ндравится?