Я тотчас заявил о своем несогласии с предложением Говарда, все остальные придерживались того же мнения, считая этот выход самоубийственным. Враг засел на высоком уступе, в пятистах метрах от нашей линии обороны. Речь шла о том, чтобы преодолеть это расстояние, по ровной местности вскарабкаться на внушительную стену и выгнать оттуда неприятеля, а затем закрепиться там самим и оказывать сопротивление неизбежной контратаке.

Фазель колебался. На карту он даже не взглянул, задумавшись о политических последствиях предложенной операции. Позволит ли прорыв выиграть несколько дней? Дискуссия все более оживлялась. Баскервиль настаивал, множил доводы. Вскоре его поддержал Мур. Корреспондент «Гардиан» выдвигал в качестве аргумента свой собственный боевой опыт, утверждая, что эффект внезапности может оказаться решающим.

В конце концов Фазель сказал как отрезал:

— Я все еще не убежден, что следует поступить именно так, но поскольку ничего иного нам не остается, я не против предложения Говарда.

На следующий день, 20 апреля, была предпринята попытка прорвать вражеское окружение. Она началась в три часа утра. Условились о следующем: если к пяти утра не удастся захватить позиции в многочисленных точках фронта, следует завязать бои с тем, чтобы помешать неприятелю стянуть все войска в одно место для контрудара. С первых же минут попытка оказалась поставленной под угрозу: отряд из шестидесяти человек под руководством Мура и Баскервиля был встречен шквалом огня. Застать противника врасплох не получилось. Кто предупредил его? Неужели предательство? Трудно сказать. В любом случае выбранное нами направление находилось под неусыпным наблюдением, кроме того, Ляхов поставил тут своего самого опытного офицера.

Фазель благоразумно приказал отойти на прежние позиции и остановить операцию. Многие, в том числе Мур, были ранены.

Не вернулся один. Баскервиль. Он был убит в самом начале.

В течение трех дней Тебриз оплакивал погибшего, соболезнуя пресвитерианской миссии, — кто тихо, кто шумно. С покрасневшими глазами пожимал я руки, по большей части незнакомым мне людям.

Среди пришедших проститься с Говардом был и консул Англии. Он отвел меня в сторонку:

— Возможно, это хоть как-то облегчит вам тяжесть утраты: шесть часов спустя после смерти вашего друга я получил послание из Лондона о том, что между державами достигнуто соглашение по поводу Тебриза. Господин Баскервиль погиб не напрасно. Экспедиционный корпус уже направляется к городу, чтобы освободить и накормить его жителей. А также эвакуировать иностранных подданных.

— Экспедиционный корпус? Русский?

— Разумеется, — отвечал Вратислау. — Только русские располагают войсками, расположенными поблизости. Мы получили гарантии, Сторонники конституции не пострадают, а царские войска отойдут, как только выполнят свою миссию. Я рассчитываю на то, что вы убедите Фазеля сложить оружие.

Что заставило меня согласиться стать посредником? Горе? Усталость? Или поселившееся во мне чувство фатальности происходящего, такое персидское? Я не протестовал и даже убедил себя в том, что эта отвратительная миссия была моим долгом. Однако к Фазелю я отправился не сразу, предпочтя на несколько часов удрать от политики. И побыть с Ширин.

После той нашей ночи мы встречались лишь на людях. Осада породила в городе атмосферу подозрительности. То и дело говорили о вражеских лазутчиках, повсюду видели шпионов и подрывников. Вооруженные отряды патрулировали улицы, охраняли все главные учреждения. У ворот Пустого Дворца их было пять или шесть, а то и больше. Хотя они встречали меня всегда с самыми лучезарными улыбками, их присутствие исключало любой визит неофициального свойства.

Вечером того дня охрана повсюду была распущена, и я смог проникнуть во дворец. Дверь спальни была приоткрыта, я бесшумно толкнул ее.

Ширин сидела в постели, на ее приподнятых коленях лежала открытая книга. Я приник к ней: мы лежали плечо к плечу, бедро к бедру. Ни ей, ни мне не хотелось любовных ласк, на этот раз мы иначе принадлежали друг другу — погрузившись в чтение Рукописи. Я делал это впервые, ей была знакома каждая строчка, каждая деталь миниатюры, и потому она следила за моими глазами и губами.

Порой она переводила для меня стихи на французский, на свой лад переиначивая заключающуюся в них мудрость и вневременную красоту, так что забывалось, что впервые они были произнесены восемь веков назад в одном из садов Нишапура, Исфахана или Самарканда.

Слова досады, утешения, щемящий монолог сраженного великого поэта.

Но и слова радости, высшей беззаботности:

Только прочтя все четверостишия до последнего и подолгу вглядываясь в каждую миниатюру, мы вернулись в начало книги, чтобы прочесть хронику на полях. Примерно половина ее была написана Вартаном Армянином; благодаря ей я узнал историю Хайяма, Джахан и трех друзей. Затем шли записи, сделанные библиотекарями Аламута, отцом, сыном и внуком, — каждая страниц на тридцать, в них описывалась необыкновенная судьба Рукописи после ее похищения из Мерва, шла речь о ее влиянии на ассасинов и их собственная история вплоть до монгольского нашествия.

Ширин прочла мне последние строки хроники, которые я вряд ли разобрал бы сам: «Мне пришлось бежать из Аламута накануне его разрушения, путь мой лежал на родину — в Кирман, я унес с собой и рукопись несравненного Хайяма из Нишапура, которую решил спрятать в тот же день, надеясь, что ее не найдут до тех пор, пока людские руки не станут достойны притрагиваться к ней. Полагаясь в этом на Всевышнего, который кого хочет, направляет, а кого хочет, заставляет блуждать». Под этим стояла дата, соответствующая 14 марта 1257 года.