Уходя, он хлопает дверью, и эхо еще долго разносит звук по зданию. Депутаты остаются одни. Они победили, но праздновать победу не хочется. Власть в их руках: судьба страны, ее юной конституции зависит от них. Что они могут предпринять? Время от времени кто-нибудь предлагает то или иное решение, которое тут же отметается.

— Не обратиться ли к США с просьбой ввести войска?

— С какой стати они станут это делать, ведь они с Россией друзья? Рузвельт примирил царя с микадо.

— Но возможно, они захотят помочь Шустеру?

— Шустер весьма популярен в Персии, у себя на родине он неизвестен. Американским властям вряд ли придется по нраву, что он поссорился с Санкт-Петербургом и Лондоном.

— Мы могли бы предложить им строительство железнодорожной ветки. Может, они клюнут на это и помогут нам?

— Может. Но не раньше, чем через полгода, а царь будет здесь через две недели.

А турки? Немцы? Или даже японцы? Разве они не разгромили русских в Маньчжурии? Когда юный депутат из Кирмана в шутку предлагает предоставить Персидский трон микадо, Фазель не выдерживает:

— Нужно зарубить себе на носу, что мы не можем призвать себе на помощь даже исфаханцев! Если ввязываться в военные действия, то здесь, в Тегеране, и рассчитывать только на тегеранцев и имеющееся в наличии оружие. Как в Тебризе три года назад. Но теперь против нас вышлют не тысячу казаков, а пятьдесят тысяч. У нас не будет ни малейшего шанса победить.

Если бы это сказал кто-то другой, то такие, полные безысходности речи вызвали бы поток обвинений. Но поскольку они исходили из уст героя Тебриза, самого выдающегося из «сыновей Адама», их восприняли как горькую и жестокую правду. После этого уже трудно было говорить о сопротивлении. И все же Фазель взялся за это.

— Если мы станем драться, то во имя будущего. Разве не живет Персия воспоминанием об имаме Хусейне? А ведь он всего лишь повел битву, заранее обреченную на поражение, и был побежден, растоптан, растерзан. Однако мы почитаем его как мученика. Персия, чтобы обрести веру, нуждается в крови. Нас семьдесят два человека, как и сторонников Хусейна. Если мы погибнем, здание парламента станет местом паломничества и демократия на века укоренится в почве Востока.

Все собрание выразило желание сражаться и пасть, но случилось иначе. Они не дали слабину и не предали дело. Напротив, пытались организовать оборону города, призвали под свои знамена волонтеров, как в Тебризе. Но все это не пригодилось. Захватив север страны, царские войска продвигались к столице. Только снег еще слегка тормозил их.

24 декабря премьер-министр решил вернуть власть с помощью казаков, бахтиарских князей и части армии и жандармерии и сделался хозяином столицы, объявив о роспуске парламента. Некоторые депутаты были задержаны, самые неуемные сосланы. Во главе списка стоял Фазель.

Первым актом нового правительства было принятие требований царя. Вежливое письмо уведомило Моргана Шустера, что в его услугах более не нуждаются.

Он пробыл в Персии восемь месяцев — головокружительных, небывалых, чуть было не изменивших облик Востока.

11 января 1912 года Шустера с почестями проводили. Юный шах предоставил в его распоряжение свой собственный автомобиль с шофером, г-ном Варле, французам. Тот отвез его с семьей в порт Энзели.

Очень многие хотели с ним попрощаться, и потому проводы затянулись: начавшись на крыльце его резиденции, они закончилось лишь на границе. Никаких громких заявлений, только слезы на всем протяжении его пути. Случился и неприятный инцидент: один казак поднял с земли камень и сделал вид, что собирается швырнуть его в автомобиль.

Когда автомобиль скрылся за Казвинскими воротами, я еще некоторое время продолжал идти с Чарлзом Расселом, но затем наши пути разошлись, и я пешком отправился к Ширин.

— У тебя такой потрясенный вид, — проговорила она, завидев меня.

— Я только что распрощался с Шустером.

— Ах! Так он наконец уехал!

Я не был уверен, что правильно уловил тон, каким были произнесены эти слова. Она пояснила:

— Я вот думаю, а не было бы лучше, чтобы ноги его никогда не было в нашей стране?

Я с ужасом взирал на нее.

— И это говоришь ты?

— Да, я, Ширин, говорю это. Я аплодировала его приезду, одобряла все его начинания, видела в нем чуть ли не искупителя… а теперь вот сожалею, что он не остался в своей далекой Америке.

— Но чем же он провинился?

— В том-то и дело, что ничем, и это доказывает, что он не понял Персии.

— Я что-то никак не возьму в толк.

— Министр, оказавшийся умнее своего правителя, женщина, оказавшаяся умнее своего мужа, солдат, оказавшийся умнее своего офицера, не заслуживают ли они двойного наказания? Для слабых быть умнее — вина. По отношению к России и Англии Персия слаба и должна вести себя соответствующим образом.