В конце 1921 года, в пору возрождения частного капитала, Иван Сергеевич поступил на службу в акционерное общество «Прометей», которое занималось поставками торфа, угля и нефти. Службу в этом обществе Иван Сергеевич рассматривал как подрывную работу в стане буржуазии. Он науськивал рабочих против администрации, пытался организовать тайную фракцию в отраслевом профсоюзе и, наконец, внес заведомо вредный проект о понижении в керосине октанового числа. Проект был, естественно, отклонен, Иван Сергеевич обиделся, прогулял две недели и был уволен. После этого он для отвода глаз записался на бирже труда и уже до конца жизни не ударял палец о палец.

Владимир Иванович в эту пору свел знакомство с двумя мальчишками из Серебряного переулка, и это знакомство во многом определило течение его отрочества, поскольку мальчишки были в крайней степени сорванцы. Один из них по фамилии был Сорокин; он уверял, что отец его — командарм Сорокин, в восемнадцатом году расстрелянный за измену, а другой носил прозвище Мамелюк — каким образом он обзавелся этим оттоманским прозвищем, непонятно. Оба воровали, оба были сироты, оба жили по чердакам.

Первое время Владимир Иванович совестился воровать вместе с ними, но в конце концов Сорокин рассеял его сомнения, говоря, что совесть — это хитроумная выдумка всемирной буржуазии. Вообще Сорокин был грамотный человек и отлично владел политической терминологией.

— Вокруг нэпман свирепствует, — вещал он, размахивая руками, — мировая революция под угрозой, а ты пузыри пускаешь в данный момент!

Его поддерживал Мамелюк, который говорил, что он одобряет Сорокина, а Владимира Ивановича ее одобряет.

— Старорежимное воспитание, — говорил Мамелюк. — Но мы тебя перекуем. Ты у нас будешь пролетарская детвора.

И Владимир Иванович стал воровать, к чему его, видимо, исподволь подтолкнули еще генетические задатки. Воровали, правда, по мелочам и после каждой удачной кражи по-своему шиковали: объедались в столовой на Маросейке и шли ночевать в ночлежный дом возле Смоленского рынка, где за сорок копеек предоставляли кровать с солдатским одеялом, наволочкой и двумя полосатыми простынями.

В этой ночлежке их однажды и взяли во время милицейской облавы: взрослых ночлежников подозрительного вида милиционеры доставили в пикет, а беспризорников в детприемник. После выяснения обстоятельств Сорокина отправили в Можайскую трудовую колонию, Мамелюка в детскую коммуну под Тверь, а Владимира Ивановича, у которого выяснился родитель, в школу-интернат имени Бебеля.

Когда Владимир Иванович припоминает свое учение в школе, он не может сказать ничего, кроме того, «что всю школу учили Парижскую коммуну». По этой причине мне даже пришлось поднять кое-какую литературу, из которой, к моему огорчению, выяснилось немного, а именно: что в те годы класс назывался группой, классный руководитель — групповодом, что глагол «учить» был заменен на глагол «прорабатывать», а главным предметом была действительно история классовой борьбы. Еще я набрел на забавное стихотворение «Забыты Майковы и Феты…».

Школьный период жизни Владимира Ивановича Иова закончился следующим образом: уже будучи четырнадцатилетним подростком, он влюбился в учительницу дарвинизма; через некоторое время он открылся, написав учительнице записку, а та доложила о ней на педагогическом совете, и из этого сравнительно пустякового события чуть было не вышла настоящая драма, потому что Владимир Иванович выпил полную склянку фиолетовых чернил от унижения и обиды. Но в соответствии с тем нерушимым законом, который у нас охраняет детей и пьяных, Владимир Иванович отделался промыванием желудка и, отлежав четыре дня в больнице у Калужской заставы, вернулся домой к отцу. Поскольку дальнейшая учеба в школе-интернате имени Бебеля была уже невозможна, Владимир Иванович в 1928 году вступает в так называемую самостоятельную жизнь.

К этой жизни Владимир Иванович приобщился по тем временам весьма образованным человеком — он закончил школу первой ступени, год проучился в школе второй ступени и даже успел пройти два комплекса в седьмом классе. Однако по той причине, что учеба в конечном итоге возбудила в нем почти физическое отвращение ко всякому отвлеченному знанию и еще очень долгое время, когда ему приходилось что-нибудь вычислять, на него навалилось то мучительное чувство, какое бывает у человека, делающего самую тупую и бессмысленную работу, — он начал преимущественно присматриваться к профессиям рукодельным. Он присматривался, присматривался и наконец решил начать трудовую жизнь с профессии парикмахера. Поскольку новое поколение трудящегося люда еще не утратило практическую крестьянскую жилку и трезвое отношение к жизни, Владимир Иванович решил, что перво-наперво нужно обучиться какому-нибудь ремеслу, с которым, как говорится, не пропадешь.

Еще были живы и даже не так чтобы зажились бывшие камергеры, штабс-капитаны, коллежские асессоры и присяжные поверенные, еще не закрылась биржа труда, еще культурная жизнь была занимательна такими курьезами, как вечера докладов о сифилисе и спектакль «Д. Е.», то есть «Даешь Европу», — когда Владимир Иванович поступил учеником к парикмахеру Мендельсону, державшему свой салон. В 1928 году Владимир Иванович представлял собой тонкого сутулого юношу, коротко постриженного, с пухлыми губами, немного приплюснутым носом, усеянным конопушками, с серыми бессмысленными глазами и руками, которые болтались как на веревочках.

Парикмахер Ефим Генрихович Мендельсон был немец, потомок саксонцев еще елизаветинского призыва. Это был редкий мастер, с болезненной ревностью относившийся к своему ремеслу, добродушный человек и ужасный спорщик. Поскольку Владимир Иванович в эту пору тоже был большой спорщик, они по-приятельски сошлись и спорили с открытия парикмахерской до закрытия парикмахерской. Начинали они обычно издалека:

— Каждый человек должен быть Джордано Бруно своего дела, — например, говорит Мендельсон. — Скажем, ежели вы парикмахер, то вы так обязаны выполнить польскую стрижку или же полубокс, чтобы никакой инквизиции не стыдно было смотреть в глаза.