Василий Сазан, разомлев от жарника и несчетных кружек чаю, распахнул фуфайку; сидел он на кошме, подобрав под себя ноги: на широком колене кружка чаю, на другом — бугорок из кусочков сахару.

— Кто, может, не знает хромого Лешку-Матроса, а я-то знаю, — говорил Сазан своему товарищу Дмитрию Казаку, который лежал на тулупе немного поодаль жарника. — Он, Митек, такой человек: раз — и в дамках!.. Напрямки всегда идет. А если зацепишь его — сам не возрадуешься. В запрошлом году вместе в районе были, заявки наши ловецкая кредитка разбирала. Ну, мне, конечно, отказали, потому как я прежний долг в сотню целковых не вернул, а Лешке просто говорит Коржак: «Для тебя бумаги на кредиты еще не подшиты...» Слыхал? Это что значит? А то значит, что обеспечения этого самого кредита у него не с чего взять: ну, там, чтоб дом был свой или еще какое движимое-недвижимое... Услышал это Лешка, да в ответ ка-ак стукнет деревянной ногой, да ка-ак гаркнет на председателя Ивана Митрофановича: «Ах ты, гад недвижимый! Под домики только даешь? А под эти руки? А под эту ногу?» — и пошел его чистить, аж чешуя с Коржака полетела...

Василий захлебнулся в смехе, покачал головой:

— Ой, и бедовый же этот Лешка-Матрос!

Лицо его, в довольной тихой улыбке, лоснилось от пота.

Он был кряжистый и тучный ловец, будто перед икрометом сазан; у Василия такие же, как у сазана, глаза — круглые и красные.

Вдруг он поднял палец и зашептал:

— В восемнадцатом году, сказывают, Лешка ходил чуть ли не в помощниках у самого Сталина и Ворошилова. В Царицыне это было, когда белые генералы хотели захватить город...

Ловец еще выше поднял палец, разъеденный водою и солью:

— Каким-то командиром Лешка там был. И награду имеет, да вот почему-то не носит...

Дмитрий продолжал молча лежать на тулупе.

Василий, откинув край кошмы, глянул в вырубленное в ледяных глыбах углубление, где стояла лошадь: там, в полумраке, округло выделялся блестящий ее круп. Переступая ногами, лошадь звучно хрумкала сено.

Ловец неторопко обмял в ладонях опухшие пальцы.

— И вот как интересно, гляди, получается... Лешка суматошный, будто судак бешеный. А возьми ты Андрея Палыча — степенный, достойный ловец. И возьми Костю Бушлака: ни то ни се, как стерлядка — и в осетра не растет, и в севрюгу не выходит. А Григорий Иваныч Буркин — вроде и тихий и больной, а уж как навалится на какое дело, как попрет, будто сельдь весною. Ну, а Сенька — это малек еще, частиковый... Разная, видишь, порода, а сошлись же вот, — и в море вместе ходят, и дома заодно, будто семья с одного двора. И шельмовства никакого... И я с ними уже второй год ловлю. Да вот сманил ты меня сегодня на этот зимний лов. Ну, да ладно, думаю, что все хорошо обойдется...

Он вытер рукавом запотевшее лицо и хотел было пуститься в россказни, как они с Дмитрием заработают деньги, справят полную ловецкую сбрую и будут ловить сообща с Андреем Палычем и его товарищами, но взглянув в ледяное отверстие на лошадь, промолчал.

Лошадь, перестав жевать сено, тихонько пофыркивала и глухо скребла копытом лед.

— Ты чего это, Рыжий, а? — Василий снял с колена кружку и переложил на кошму кусочки сахару.

Лошадь, подняв голову от сена, беспокойно озиралась на ловца; уши стояли у нее торчмя, опасливо вздрагивая.

— Чего настремился, купецкий выкормок? Ну-ну! Лопай!

Рыжий снова зашаркал подковой о лед.

«Не беду ли какую чует?» — уже с тревогой подумал ловец.

Нередко на Каспий обрушивается норд-вест — ветер с северо-запада; заштормовав,он заваливает коши, тут и могила бывает ловцу, а чаще ветер внезапно отламывает льдину от побережья и с людьми угоняет ее в море, в страшный, порою безвозвратный относ.

Четыре года назад этот относ похоронил в море Васькиного родного брата, а прошлой зимой двое ловцов из соседнего поселка чуть ли не месяц плавали на льдине по Каспию. Харчи вышли, спички кончились, ловцы замерзали, но вскоре проходил мимо пароход и снял их с льдины; ловцы очутились по другую сторону Каспия, под самым фортом Александровским.

Василий посмотрел на Дмитрия — тот лежал по-прежнему, не шевелясь.

— Мить! — окликнул его Василий. — Что-то Рыжий тревожится.

Дмитрий не ответил.

Василий ничего не знал о думах товарища и потому, недовольно махнув рукою, нахлобучил шапку, набросил на плечи тулуп и, откинув над входом парус, вышел из коша.

Его ослепила искристая зеленая ночь.

Ловец зажмурил глаза.

Огромная яркая луна щедро поливала зеркальные отполированные ветрами льды, и они отсвечивали — над Каспием дрожало тончайшее изумрудное сияние.

Была тихая, стеклянная стынь.

В безоблачном назористом небе, расцвеченном звездами, пробегали сполохи; они сверкали зеленым светом, отражаясь во льдах.

Василий откинул воротник тулупа, сдвинул на затылок шапку, облегченно вздохнул:

— Погожая ночь... — и повернул к кошу, чувствуя, как стужа клейко схватывала усы и ресницы.

Шаги ловца звучно отдавались в стылом, морозном воздухе.

Перед ним двигалась его тень, густая и черная, словно политая лаком.

У входа в кош ловец снова посмотрел на отливавшую металлическим блеском, словно ярко начищенную, луну, — свет ее, озелененный отблеском льда, рассыпался над Каспием лучистым сиянием.

Кругом блестела ослепительно зеленая ночь.

Ловец двинулся к лошади. Она опять зашаркала подковой по льду.

«Овса хочет, — подумал Василий, — вот и шумит... Ночь-то погожая, никакой беды не приметно. Овса подбросить надо».

Рыжий не успокаивался, он всхрапывал и бил копытом о лед.

— Довольно баловать! — и ловец подсыпал лошади овса, но она отвернулась и скосила глаза; затем, облизнув руку Василия, снова забила копытом о лед. — Н-но1 — уже сердясь, крикнул на нее ловец и широко замахнулся. — Я тебе!..