Шрифт:
— Красивый генерал, молодой, в очах без бороды, — продолжал одноглазый. — Ас бородой рядом стоял и кричал высоким таким голосом, резким: «Приказ Корнилова — пленных не брать!»
— Вот это Кутепов, — сказал Заботин.
— Да. А тот офицер — сволочь Неженцев, — согласился Клинцов и выругался нецензурно. — Командир Ударного Корниловского полка, его ещё при Керенском создали, чтобы расстреливать отступающих. Уже тогда Неженцев пил нашу кровь. Убили под Екатеринодаром суку вонючую. Жаль, что убили, ох, и позанимались бы мы с ним. Зато бородатенький жив. Попросить бы Троцкого [27] отдать приказ: Кутепова брать только живым. Не поймёт нас Лев Давыдыч — серьёзный мужик. Еврейская голова. Но мы и сами как-нибудь прищучим господина Кутепова. Так что, брат, будем делать с тобой? Живой ты остался, с нами, товарищами, сидишь. Воевать не можешь, а хочешь. Да? Хочешь, ведь?
27
Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович (1879—1940) — в 1918—25 гг. — нарком по военным делам, председатель Реввоенсовета Республики, один из создателей Красной армии.
— Хочу. Помню того, кто в меня стрелял.
— Найдёшь. Мы тебе скажем, что с ним делать. Так что, бери свой струмент и действуй.
— Руки слушаются, голос есть, — сказал одноглазый, беря бандуру. — Слёз моих много в том голосе, но пусть люди узнают и сами заплачут. И никого-то у меня нет теперь, кроме этой бандуры, — с горечью произнёс он и запел:
Взяв бы я бандуру Тай сыграв що знав...— Погоди, — перебил Клинцов. — Ты казачьи давай, а не хохлацкие.
— Такую, — предложил бандурист:
Конь боевой с походным вьюком Стоит в ограде, чегой-то ржёт, Копытом землю роет. И вот хозяин к ему идёт...— Хорошо, — сказал Клинцов. — Дадим тебе мальчишку в проводники, отвезём вас ночью с верными людьми. Начинай с Ростова, оттуда обязательно в Егорлыцкую. Никаких бумаг не писать. Только на словах. Если уж прижмёт, конечно...
— Я левой научился.
— Только если прижмёт.
Кутепов обещал Дымникову присвоить звание штабс-капитана и даже перевести в артиллерию, а пока назначил командиром взвода. Леонтий был приглашён на совещание как полноправный участник. Перед началом они гуляли с Межениным но станице. Оба, обрадованные случайной почтой: Леонтию пришло письмо от родителей — живы, здоровы, в Питере становится голодно, приходится продавать книги; Меженину — видавший виды сложенный несколько раз журнальчик с поэмой Блока «Двенадцать». Игорь то и дело начинал цитировать то но памяти, то доставая журнальчик.
— Что-то я никак не соображу, — перебил его Дымников, — он за большевиков, что ли, теперь? Как Маяковский?
— Маяковский продался большевикам, а Блок — великий поэт. У него своя позиция. Великий человек выше тех распрей, которые раздирают мир. Я хочу сражаться за Учредительное собрание, Кутепов — за монархию, Чернов — за мужицкую республику, а Блок видит...
Он вновь достал журнал, открыл последнюю страницу и прочитал:
Впереди — с кровавым флагом, И за вьюгой невидим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз Впереди — Исус Христос.— Исус Христос с ними, — констатировал Леонтий, — с красными.
— К сожалению. Он всегда с рабами, с голодными. Не с генералами же.
— Значит...
— Значит, господин поручик Дымников, мы сможем победить только с помощью немецких штыков. Боюсь, что у Деникина и прочих не хватит на это ума. Они ещё никак не проснутся. Думают, что сейчас 14-й год. Даже в заявлении сослался на какое-то воззвание 14-го года. Будем убирать. Смотри — бандурист, о котором я тебе рассказывал. Сказал, что будет молиться за меня и попросил написать фамилию. Подойдём послушаем.
Одноглазого бандуриста окружили человек 15 казаков, казачек, офицеров. Ветер с Дона разрывал звуки, и песня звучала то громко, то почти затихала:
Марусенька, сердце, Полюби мене, Визьми моё сердце, Дай мени своё...«Марысенька, сердце, — сердцем повторял Дымников. — А в Харькове тоже весна. Попроситься в секретную разведку — чекисты в момент пристрелят...»
Наступал час собрания, и к зданию, где расположился штаб, направлялись группы офицеров. Поход, уже получивший название «Ледяного», не только сплотил армию, но и по-особенному разделил: по форме, по манерам, отражавшим некий особенный взгляд на мир, присущий именно этому полку.
Корниловцы после гибели патрона были обязаны разочароваться во всём и всё презирать. Их цвета — малиновочерные, на рукавах — «ударные» красно-чёрные углы. Замкнутые, молчаливые, неулыбчивые корниловцы. Грубо отталкивали стоящих на пути, и пусть попробует кто-нибудь выразить недовольство. Меженин с Дымниковым — корниловцы — шли с непроницаемо угрюмыми лицами, яо не толкались. У дверей — охрана с винтовками. Меженин заметил у одного из часовых с десяток коротких надрезов на прикладе.
— Считает, — сказал Игорь. — Мало. У меня больше.