В целях экономии Гаттерас приказал прекратить топку печи в кают-компании, и с этого дня Шандон, доктор и сам капитан должны были находиться в кубрике вместе с экипажем. Гаттерасу пришлось чаще встречаться с матросами, которые бросали на него хмурые, а порою и свирепые взгляды. Он слышал их жалобы, упреки и даже угрозы, но не подвергал никого взысканию. Казалось, он был глух. Он не требовал места у огня и молча, скрестив руки на груди, сидел где-нибудь в углу.

Несмотря на советы доктора, Пэн и его друзья не делали никаких упражнений: целые дни просиживали они, облокотясь на печь, или лежали, закутавшись в одеяла, на своих койках. Здоровье их стало быстро сдавать, они и не думали бороться с пагубным климатом, и неудивительно, что на бриге вскоре появилась цинга.

Доктор давно уже начал каждое утро выдавать экипажу лимонный сок и кальциевые пилюли. Но эти испытанные средства оказывали лишь слабое действие: болезнь развивалась, и вскоре у многих стали проявляться ее страшные признаки.

Тяжело было видеть несчастных, которые корчились от боли. Ноги у них чудовищно распухли и покрылись иссиня-черными пятнами, десны кровоточили, из распухших губ вырывались нечленораздельные звуки, переродившаяся кровь уже не могла поддерживать жизнь в конечностях.

Клифтон первый заболел этим ужасным недугом, вслед за ним слегли Гриппер, Брентон и Стронг. Матросы, которых еще не коснулась болезнь, не могли не видеть страданий своих товарищей, потому что другого теплого помещения, кроме кубрика, не было. Приходилось жить всем вместе, и вскоре кубрик превратился в лазарет, так как из восемнадцати человек экипажа тринадцать вскоре заболели цингой. Пэну, по-видимому, суждено было избежать болезни, этим он был обязан своей на редкость крепкой натуре. У Шандона проявились было первые признаки цинги, но тем дело и закончилось. Благодаря прогулкам помощнику капитана удалось сохранить здоровье.

Доктор самоотверженно ухаживал за больными, но у него сжималось сердце при виде страданий, которых он не мог облегчить. Он изо всех сил старался ободрить упавших духом матросов. Слова утешения, философские рассуждения и веселые шутки развлекали больных, скрашивая томительное однообразие зимних дней, он читал им вслух, память у Клоубонни была удивительная, и у него всегда был наготове запас занимательных рассказов: его охотно слушали и здоровые, собираясь вокруг печи. Но стоны больных, их жалобы, крики отчаяния порой прерывали его речь, и, не докончив рассказа, он возвращался к роли заботливого, преданного врача.

Впрочем, сам доктор был здоров и даже не похудел. Его тучность заменяла ему самую теплую одежду. По словам Клоубонни, он был очень доволен, что одет подобно моржам или китам, которые благодаря толстому слою подкожного жира легко переносят арктическую стужу.

Капитан Гаттерас, казалось, не испытывал ни физических, ни моральных мучений. Страдания экипажа, видимо, мало его трогали. Но, быть может, он только умело скрывал свои чувства. Внимательный наблюдатель мог бы иной раз подметить, что в его железной груди бьется горячее сердце.

Доктор изучал Гаттераса, анализировал его характер, но так и не мог разгадать эту удивительную натуру, этот сверхъестественный темперамент.

Между тем температура еще понизилась: место прогулок опустело, одни лишь гренландские собаки бродили по палубе, жалобно завывая. У печи постоянно сидел дневальный, поддерживавший в ней огонь. Нельзя было допустить, чтобы огонь погас: едва он ослабевал, стужа проникала в помещение, стены покрывались инеем, испарения мгновенно сгущались и падали снежинками на злополучных обитателей брига.

Среди таких невыразимых страданий наступило 8 декабря. Утром доктор, по своему обыкновению, пошел взглянуть на термометр, находившийся на палубе, и увидел, что ртуть в чашечке замерзла.

– Сорок четыре градуса мороза! – ужаснулся доктор.

И в этот день в печь бросили последнюю горсть угля!

Наступили дни отчаяния. Мысль о смерти, о смерти от холода предстала во всем своем ужасе, последняя горсть угля горела со зловещим треском, огонь готов был погаснуть, температура в помещении заметно понизилась. Но Джонсон пошел за новым топливом, которое добыли из тюленьих туш. Он бросил куски жира в печь, прибавил пакли, пропитанной жиром, и довольно быстро восстановил в кубрике прежнее тепло. Запах горелого сала был отвратителен, но приходилось его терпеть. Джонсон сознавал, что новое топливо оставляет желать лучшего и, конечно, не имело бы успеха в богатых домах Ливерпуля.

– А между тем, – сказал он, – этот неприятный запах может иметь благие результаты.

– Какие же именно? – спросил плотник.

– Он приманит к нам медведей, которые очень падки на такие запахи.

– А на что нам медведи? – спросил Бэлл.

– Ты знаешь, Бэлл, что нам больше не приходится рассчитывать на тюленей! – ответил Джонсон. – Они скрылись, и притом надолго, и если медведи не доставят нам топлива, то я не знаю, что с нами станется.

– Ты прав, Джонсон, дело наше плохо… Совсем дрянь! И если нам не удастся добыть этого топлива… то уж я не знаю, как и быть…