Между тем страсти кипели вокруг нас над блестящими металлическими блюдами с шашлыками. Клубы дыма и чад так сгустились, что мы с Овидием видели друг друга словно в воде.

Мне казалось, что мы очень долго сидим здесь и, вполне возможно, наступил уже вечер. В коридорчике окна отсутствовали, а слабый электрический свет истекал из стеклянных тюльпанчиков, торчащих над столиками на нечищеных металлических стеблях.

Да, был уже вечер, московский вечер, который всегда представлялся мне синими тихими сугробами у зубчатой стены Кремля.

Но, захлопнув за собой дверь шашлычной, я оказалась, удивленная и обрадованная, в неожиданном мире, принимая его на глаз, на слух и даже на ощупь: чистый морозный ветерок похлопывал меня по щекам, трепал за уши, дергал полы пальто, подталкивал, зовя бежать по заснеженному тротуару вверх, в заманивающую перспективу Тверской, между нарядно и ровно светящими фонарями. Туда, далеко, где угадывались уже вовсе невероятные Тверские-Ямские и чудился возок с фонариком на оглобле и на мутном стекле окошка — силуэт курчавой головы в цилиндре… И все туда, все туда же, занимая всю огромную ширину Тверской, устремлялись узкие санки и громоздкие машины. Вереница их казалась бесконечной; блестели лакированные крылья автомобилей, отлетали вбок голубые и красные сетки на рысаках, оглушительно рявкали клаксоны, щелкали кнуты… А пешеходы и не шли вовсе, а, подхваченные ветром, летели за косым снегом куда-то в ту же освещенную перспективу, в самое ее конечное острие, где мнилось какое-то новое чудо, какой-то новый поворот неведомо куда.

«Ух ты!» — беззвучно сказала я себе и не заметила, как пошла, да вовсе и не пошла, а только задвигала ногами, а ветер толкал сзади и катил меня, словно гуттаперчевую куклу на роликах.

— До свидания, Овидий! — крикнула я, уносясь на несуществующих роликах. — Я буду искать вас у пампуша, на Твербу-у-ле-е…

Володи все еще не было. Я постучалась к соседке. На этот раз она сидела за швейной машинкой и встретила меня кислой миной. Вероятно, она подумала, что мне следовало подождать Володю в коридоре, сидя на своем чемодане, а не беспокоить ее.

— Спасибо вам большое, я хочу забрать свои вещи, — сказала я.

— Какие вещи? — спросила женщина и покрутила колесо. Машинка застрекотала, но я перекричала ее:

— Чемодан, который я у вас оставила…

Соседка оторвала от шитья глаза и посмотрела на меня чистым, невинным взглядом.

— Никакого чемодана сроду не видела, — спокойно проговорила она и приготовилась снова пустить в ход машинку. Но я схватилась за колесо:

— Не валяйте дурака. Отдайте мой чемодан.

— Атыктотакая? — визгливо, по-блатному не разделяя слова, закричала женщина. — Чеюпристалакче-ловеку уменяребенокспит ходятвсякие…

Я опешила. Не знаю, что бы я предприняла дальше, если бы не услышала в коридоре возню с замком.

Когда я пулей выскочила от соседки, Володя уже был у себя в комнате.

— Я не смогла открыть твой замок, оставила чемодан у соседки…

— А теперь она говорит, что чемодана не было, — докончил Володя. — Раздевайся, шляпа. И чайник на плитку.

Володя вышел, и я услышала через стену его голос и почти тотчас — страшный грохот. Похоже, соседка сбросила мой чемодан со шкафа.

— Тоже, нашла камеру хранения, — ворчал Володя.

— А что? Вижу: приличная женщина, кормит грудью ребенка…

— Ты считаешь, что воровки кормят детей другим способом? Это же рецидивистка, специалистка по поездным кражам.

— А почему она на свободе? Да еще в вашем общежитии?

— Потому что она перевоспиталась под нашим влиянием.

— Вот такое перевоспитание у вас?

— У нее просто инерция. Ты видишь, она же отдала чемодан без звука.

— Еще бы…

— А сунули ее сюда, потому что учли ребенка и по тому признаку, что это имеет отношение к транспорту.

Вскипел чайник. Володя выгреб из портфеля пирожки с повидлом, и мы уселись за стол, начисто позабыв эпизод с чемоданом и с соседкой-воровкой и не замечая неистового детского крика за стеной.

Я должна была рассказать Володе все, что предшествовало моему появлению в Москве. Теперь это мне самой казалось фантастическим.

Было вполне естественно, что Шумилов после выздоровления получил это московское назначение в прокуратуру. Но почему он вызвал именно меня в Москву? Я работала самостоятельно всего полгода. Правда, я раскрыла знаменитое дело «Лжекооператив», про которое писали в газетах, называя меня «блистательным криминалистом». Но над этими газетными заметками у нас в суде все смеялись.

Рассказывая, я оставляла за скобками множество обстоятельств, которые сейчас открывались мне заново. Хотя они уже были прошлым, но только теперь, оглядываясь на них, я понимала, что стою на крутом, очень крутом переломе моей жизни.

Сказать, что кончилась юность? Да нет, уж какая там юность с нашей работой! Я так много знала о жизни, но больше о смерти, о нашей действительности, но больше с изнанки, чем с лица! И о цепкости прошлого, и о непреклонности будущего.

Но при всем том я понимала, что волны, которые раньше обтекали меня, теперь били мне в грудь.