Но, откинув полог, не выдержал, посмотрел через плечо.

Сирота стоял на том же месте, у ног его вертелся Грехами Живущий. Старый пёс обнюхивал ненавистную железную верёвку и жалобно поскуливал.

Когда хозяин скрылся в чуме, Илир равнодушно поглядел на цепь. У щиколотки она была мелкая, с ржавчиной, а дальше — новая, блестящая. Приподняв ногу, мальчик почувствовал её тяжесть и не удивился. На душе было тяжелей.

Сирота стоял неподвижно, боясь шевелить головой, руками, губами. Нужно стоять долго и долго думать. Голубые великаны думали и стали камнями. Убежать от хозяина нельзя.

Жить так тоже нельзя, а уйти к голубым великанам не удалось. Но можно самому окаменеть. Если не двигаться, то станешь скалой, пусть даже совсем маленькой, а сердце из обыкновенного превратится в голубое. И его будет бояться Майма, потому что однажды оно, вместе с сердцами великанов, снова придёт в жизнь. Вот тогда-то хозяину и всем маленьким злым человечкам станет так страшно и больно, как Илиру после смерти матери.

В чуме все, кроме хозяина, сидели, как на похоронах. Произошло невиданное: человека посадили на цепь! Майма, уходя проверить стадо, сказал громко:

— Убью того, кто отвяжет щенка.

Мать Хона робко подала голос:

— Ты потерял сердце. Даже Великой Ямини не боишься...

— Молчи, женщина! Ум твой куц, как путь от очага до полога. Его не растянешь.

Мать с сыном и даже молодая жена знали, что Майма не шутил, когда пригрозил: «Убью!» В чуме стояла тяжёлая тишина, какая бывает, когда небо покрыто тучами, звёзды не светят и трудно дышать.

Мать Хона протянула руку, нащупала Мяд-пухучу. Пододвинув её поближе к себе, зашептала:

— Хочу поговорить с тобой...

Мальчик и вторая жена Маймы, услышав голос, насторожились.

— Ты видишь, как мы живём? — спросила мать Хона, сдерживая слёзы. — Волки в стаде живут лучше. Верни радость! Я знаю, ты любишь хозяина чума больше, чем нас. И может, сердишься на мой голос? Может, не хочешь помочь?

Женщина помолчала, ожидая ответа Мяд-пухучи.

— Не хочешь помочь нам, помоги сироте, — уже требовательно попросила она. — Помоги!

— Помоги, — тихо повторил Хон.

И ребёнок, и женщина надеялись, хотя знали, что не могла помочь им Мяд-пухуча. Она любит и охраняет хозяина чума. Того, кто приносит пищу. Только ему Мяд-пухуча обязана тем, что у неё есть ягушка, подушечка, на которой тепло и мягко. Помочь другим — значит навредить Майме. А этого Мяд-пухуча не сделает.

Мать Хона уже пожалела, что начала разговор с Мяд-пухучей. Положила её. Оглядела чум, в котором прожила много лет. При Мерче он был светлее. Любая женщина тундры была бы рада прийти сюда хозяйкой: разжигать очаг по утрам, ходить в дорогих ягушках, дарить любовь хозяину, делить с ним счастье, тепло и еду.

Но из всех женщин хозяйкой стала она, мать многострадального Хона, которая сейчас, как нищая, бродит мысленно по своей жизни в этом чуме, надеясь отыскать в минувшем хоть один день, когда ей было легко и беззаботно. Но припомнить его не могла. Жизнь, от прошлого к настоящему, выглядела сплошной цепью обид, огорчений, страхов.

Проклят этот чум Яминей, Землёй и Небом! Давно проклят и забыт. И вместе с ним прокляты Великими и она, и её сын.

Испуганная такой мыслью, женщина прикрыла рот ладонью, чтобы не закричать. Женщины тундры никогда не кричат, как бы ни была сильна их боль. Она никому не скажет об открывшейся ей тайне. Особенно Хону. Сын не должен знать того, что поняла она: в несчастье её ребёнка виноват проклятый чум. Он ещё до рождения уготовил мальчику судьбу, полную горя. «И Илиру, — вздохнула женщина. — Пока он жил у родного очага, был счастливым. Перешёл в чум Маймы, и вот... «Представила сироту, прикованного к поганой нарте — голодного, одинокого, и закусила губу.

Но Илир не был один. Ночью, когда хозяин вернулся из стада и, не обращая внимания на мальчика, прошёл в чум, из-под нарты выбрался Грехами Живущий. Старчески вздохнув, он ткнулся носом в ноги Илиру. Тот наклонился, обрадовался:

— Ты пришёл ко мне?

Пёс устало шевельнул хвостом, отвернул морду.

— Я хотел окаменеть и не сразу увидел тебя, — оправдываясь, торопливо объяснял мальчик. — Ты хороший, ты добрый. Я давно ждал тебя. Ты ведь хороший? Добрый? — бормотал он, согревая в ладонях дрожащую лапу Грехами Живущего.

Впервые за дни сиротства Илир почувствовал, как радостно забилось сердце. Так бывало, когда мать гладила его по голове и называла ласковыми именами, обидными для мужчины, но приятными ему, сыну. Повинуясь возвратившемуся дорогому чувству, мальчик обнял собаку. Нежные слова приходили сами, давно забытые, похороненные, как и тот человек, от которого сирота когда-то их слышал.

Грехами Живущий впервые так близко видел лицо человека. Сначала оно, и особенно глаза, раздражали своей близостью, но... этот маленький человек не был похож на других. От него ни разу не пахло угрозой и даже малой оби-