В Париж я прибыл в 22-й день октября 1923 года и дебютировал, как это предсказывали, с огромным успехом. Но я недолго оставался в Новом цирке, так как скоро понял, что спрос на мои услуги все время растёт, и я, в соответствии с этим, внимательно подписывал контракты. Я не мог позволить связывать себя с каким-то одним местом на слитком долгий срок. Моё жалование, как я понял, возрастало с каждым новым предложением работы. И до тех пор, пока я оставался не связанным контрактами надолго, всегда была перспектива, что оно повысится ещё больше.

Оставив моих собак в Париже с мисс Китти, которая по прибытии не имела никаких трудностей с ангажементом, я последовал в Швейцарию, затем — в Италию, выступая не в цирках, а в залах варьете. Там меня застало ещё одно письмо, которому суждено было иметь важное значение в моей жизни. Это письмо, должен вам сказать, пришло от одного агента мюзик-холла, который работал на меня, некоего Спадони, а смысл этого письма был таков.

Оказалось, что во время моего выступления в Париже его увидел некий господин Митчелл, представитель сэра Освальда Столла, который доложил своему шефу о моём успехе в таких благо приятных тонах, что мне предложили приехать в Англию и выступать там «гвоздём программы» в мюзик-холлах. И зная, что одним из моих заветных желаний было побывать в Англии, Спадони от моего имени принял это предложение. Следовательно, мне надо было отправляться туда почти что немедленно, а все необходимые бумаги и билеты прилагались к письму.

Итак, я приехал в вашу страну в одиночку, прибыв на станцию Виктория субботним вечером в начале 1924 года. Я тогда совсем не знал английского за исключением одного слова — «Колизей», что означало место, где мне предстояло выступать, как я понял из письма Спадони. Выйдя из поезда на перрон, я огляделся в поисках господина Митчелла, о котором мой агент сообщал, что тот встретит и позаботится обо мне. Но никого, кто должен был бы меня встречать, не увидел, хотя и ходил туда-сюда по платформе и оставался возле неё некоторое время. Затем, приметив, что я обескуражен, ко мне подошёл какой-то железнодорожный служащий и стал меня расспрашивать. Но этот добрый малый напрасно напрягал свой голос, ибо, как я сказал, по-английски я тогда не изъяснялся. Все, что мог сказать ему в ответ, было то единственное слово — «Колизей».

Этот чиновник, понявший, что я. видимо, хочу пройти к Колизею, хотя, думаю, ему было любопытно, как это я собираюсь попасть в него в этот вечерний час — препроводил меня наружу и остановил таксомотор. «К Колизею», — сказал он водителю, и, открыв дверь, жестами пригласил меня сесть в машину. И я уехал совсем не в том направлении, в каком хотелось бы. «Где же этот мистер Митчелл?», — спрашивал я себя в эти минуты. Но на этот вопрос некому было ответить.

После того как таксомотор проехал несколько улиц, которые, как я теперь знаю, находятся не так далеко от мюзик-холла, что я искал, водитель остановил машину и начал меня о чём-то расспрашивать, конечно же, безуспешно. По-видимому, желая удостовериться в моей платёжеспособности, он достал деньги из кармана и дал понять, что хочет от меня того же самого. «А! — подумал я про себя. — Он хочет узнать, есть ли у меня деньги на проезд. Ну да ладно же! Я ему покажу, как много их у меня». И так вот, раскрыв свою сумку, вытащил охапку немецких марок. А их у меня, должен вам сказать, было двадцать миллионов — я их до сих пор храню.

Отвращение, которое возникло на лице шофёра после того, как он понял, что это, было забавным. Несомненно, он знал им настоящую цену намного лучше, чем я. Но у меня были и другие деньги, всего пять английских фунтов, их я и показал ему, поняв ход его мыслей. Его глаза заблестели, манеры изменились, и он пригласил меня обратно в автомобиль. И так, мы снова тронулись в путь к этому самому далёкому Колизею.

Ибо до него так долго было добираться от вокзала Виктория — по крайней мере, следуя направлению, выбранному этим таксистом. Мы неслись с ветерком, проезжая, казалось, милю за милей. Вполне очевидно, как я потом понял, этот малый считал, что долгая поездка в его авто пойдёт мне на пользу. Сейчас, зная ваш Лондон получше, я уверен, что он мог довезти меня до Колизея вчетверо быстрее, будь у него на то желание.

Однако, наконец, он решил, что пора уже и добраться. Мы подкатит к зданию. Встав со своего кресла, он гаркнул: «Колизей!» И я вышел, озираясь вокруг и крепко вцепившись в сумку, в которой хранилось моё несметное, как считал, состояние вперемешку с рубашкой, воротничком, несколькими цепями и досками с гвоздями, на которых я должен был лежать во время выступлений.

Но мне не дали долго оглядываться, так как шофёр такси стал показывать, что пора бы ему уже познакомиться поближе с моими деньгами. Совершенно точно уяснив его намек, хотя и не разобрав ни одного слова, я снова достал мои пять соверенов и положил их на ладонь. Сколько ему надо дать, я. конечно, не знал, но он разрешил моё затруднение, забрав столько, сколько посчитал нужным — 4 фунта. Очень мило с его стороны, не правда ли, что он хоть сколько-то мне оставил.

Получив неплохой барыш, шофёр снова вскочил на своё сиденье, помахал мне рукой и укатил, возможно, обратно к вокзалу Виктория, поискать, петли кого, кто там болтается, подобно мне. Что до меня, то я обошёл Колизей, разыскивая, как ожидал, афиши с моим именем. Но ни одной такой афиши я не увидел просто потому, что их и не могло там быть. И это, конечно, меня чрезвычайно озадачило. Возможно, подумал я. шофёр такси привёз меня не гуда. Но нет, этого не может быть, сказал я себе в конце концов. Ибо он слишком громко крикнул «Колизей», чтобы было какое-то сомнение на этот счёт.

Я обошел здание, стуча во все двери, но, естественно, никто не отвечал, так как наступил слишком поздний час. Наверное, мне было лучше сказать, что час, скорее, был ранним, так как начинался воскресный день. За этим занятием меня застал подошедший констебль, при виде которого я впал в дрожь. Не зная языка, думал я, как объяснить, что я не вор и не пытаюсь взломать двери? Нравы английской полиции мне тогда не были знакомы, как сейчас. На Континенте, конечно, всё совсем по-другому.

Этот констебль, однако, не думал, что я пытаюсь сломать двери. Он понял, что я в беде, и сделал всё возможное, чтобы выручить меня. Обнаружив моё незнание английского языка, он ненадолго задумался, в то время как я пытался растолковать ему, что я артист, который должен выступать в Колизее. Наконец до него стало доходить то, что я пытался объяснить, и тогда он овладел положением, действуя в очень практичной манере.