Раскрыв свой «Опинель», Лабрюйер молча и по всем правилам, рукоятью вперед, протянул его — но не госпоже Морус, а Иоанне д’Арк.

Тут только Орлеанская Дева посмотрела на Лабрюйера.

Был, был этот миг, всего лишь миг — когда он протягивал оружие!

Но госпожа Морус тут же схватила нож; поблагодарив, разрезала шнурки и сняла с Иоанны д’Арк нагрудный доспех. Под ним была голубая батистовая блузка со смятыми рюшами, кружевами и фестонами. Воительница преобразилась — однако и в батисте она смахивала на юношу, святого Георгия, победителя драконов. Это было странно — при такой удивительной красоте внушать столь неожиданные сравнения.

И опять по ателье пролетел ураган — дамы, накинув плюшевые ротонды, подхватили свои пестрые юбки, экзотические хламиды, корзинку с венками из шелковых роз, с хохотом устремились к дверям. И вдруг стало пусто. Так пусто, что хоть вешайся.

— Это прекрасный заказ, душка, — сказала Каролина. — Петер, приберись. Не понимаю я этих устаревших женщин — откуда только у них вылетают все ленточки и завязочки? Для чего их столько?

— Что с этим делать, фрау? — спросил Пича, подняв с пола небольшой дамский кошелек.

— Нет, они неисправимы. Кузен, нужно догнать дам и вернуть кошелек.

— Ничего не случится, если мы вернем его, когда они приедут получать карточки, — буркнул Лабрюйер.

— Душка, госпожа Морус живет в трех шагах отсюда, на Елизаветинской, за молочным рестораном.

Лабрюйер подумал и спросил:

— Больше никто не записывался?

Каролина заглянула в конторскую книгу, нарочно для записи заказов заведенную, и доложила: ожидаются два господина, с ними она управится сама.

— Кузина, хотите, я вам жалованье увеличу?

— Кто ж не хочет?

— Чтобы вы оделись прилично.

— Я одеваюсь прилично.

— В вашем обмундировании только в цирке клоунов представлять! Мое терпение лопнуло. Или вы завтра же идете к хорошей портнихе, можно в ближайший «Дом готового платья», или я пишу донесение начальству, или…

— Что?

— Или за руку отведу вас в цирк господина Саломонского!

Лабрюйер собирался было добавить, что это не совсем шутка, что он способен, разозлясь, и не на такие подвиги, но тут дверь ателье снова отворилась, вошли два обещанных господина. За ними третий, пожилой и низкорослый, тащил чемодан.

— Кто тут всуе поминает цирк Саломонского? — спросил первый господин.

— О волке речь, а волк навстречь! — добавил второй. — Цирк сам к вам пожаловал.

Один из господ был молод, не старше двадцати лет, хорош собой, светловолос, с лихо закрученными усами, второй — чуть за сорок, черноволос и черноглаз, тоже феноменально усат, и оба — довольно крупного сложения. Их костюмы явно вышли из мастерской хорошего портного, но были чуть более заметны, чем требовал хороший тон: у младшего — клетчатый, причем в клетку довольно крупную, у старшего — цвета маренго.

Эти клиенты также потребовали закрыть ателье и задернуть шторы.

— Не то на тротуаре образуется маленькое дамское кладбище, — сказал старший, который представился как господин Штейнбах. — Где тут можно раздеться?

Когда оба господина появились в костюмах для французской борьбы, Лабрюйер безмолвно согласился — да, есть риск, что дамская толпа перекроет Александровскую. Атлеты и борцы были в большой моде, и когда в цирке Саломонского устраивались чемпионаты по борьбе или по поднятию тяжестей, в первых рядах сидели именно восторженные дамы. Фотографические карточки красавцев пользовались огромным спросом, запас приходилось постоянно обновлять.

— Не всюду умеют хорошо снимать, — пожаловался старший из атлетов. — Мы для экономии времени пошли в ателье Карла Эде на Мариинской, от цирка — пять минут ходьбы. Не то! Были у Борхардта, у Былинского, у Выржиковского, у Кракау. Наконец одна дама сказала, что вроде у Лабрюйера трудится отменная фотографесса. Мы подумали — если мужчины не видят красоты мужского тела, так, может, фотографесса разглядит?

Младший, Иоганн Краузе, засмеялся.

Смотреть на полуобнаженных мужчин, выкатывающих грудь колесом и принимающих великолепные позы — огромные ручищи скрещены на широченной груди, нос задран, усы торчат, — Лабрюйеру было неприятно. Что-то в этом он чуял неправильное, даже стыдное. Щеголять телом — такое не вписывалось в его понятие о мужском характере. Одно дело — когда играешь в театре роль и скачешь с голыми ногами, потому что древние греки не знали панталон. Другое — выставлять голые ноги напоказ с единственной целью — чтобы публика визжала от счастья и помирала от зависти. И что любопытно — Каролина тоже не сгорала от восторга. Лабрюйер чувствовал — кузиночке явно не по себе, жизнерадостные атлеты чем-то ее раздражают. Но чем — понять не мог. Вдруг его осенило — недоступностью!

Пока она возилась с камерой, а мужчины позировали, становясь то так, то этак, Лабрюйер, не удержавшись, заглянул в потерянный кошелек. Денег там было немного, два рубля с копейками, но лежал талисманчик — серебряная подкова, чуть поменьше дюйма в длину и в ширину. Он вынул подкову и чуть не вскрикнул, уколовшись: оказывается, это была брошка.

Носить брошку-подкову могла только одна из дам. Она. Иоанна д’Арк. Наташенька… Нет, лучше на французский лад — Жанна.

Лабрюйер перевернул брошку и увидел выгравированные буквы: «РСТ». Что бы они означали? Инициалы, пожалуй. Но не Жаннины — она же Наталья. Какое русское женское имя начинается на «Р»? А мужское? Роман, Родион, новомодное Ростислав… Загадка, однако. Три буквы… И каждая — отдельно, хотя и для вышивок, и для гравировки придумывают обычно переплетенные инициалы. А поместились бы на оборотной стороне подковки переплетенные?