Очнулся я в почти полной темноте. Только слабо светились обугленные деревянные поручни лестницы и несколько кружащихся в воздухе крошечных зеленых точек. Отхожим местом больше не пахло. Одежда на мне обгорела, лицо саднило от ожогов, все болело, уши слышали плохо, но руки и ноги были целы, и я мог ходить. Пемброк был мертв, его тело спасло меня от взрыва и огня. А ему на голову упал кусок расколовшейся и обвалившейся лестницы.

Из части поручня и остатков его недогоревшей одежды я попытался смастерить что-то вроде факела. Однако когда я с горем пополам все-таки зажег свой факел от тлеющих углей и осмотрел помещение, мне стало понятно, что лестница обрушилась и я не смогу подняться наверх. Оставался один путь – по узкому коридору, из которого пришел взорвавшийся от искр болотный газ. Куда вел этот проход, я не мог себе представить. Но если Пемброк хотел попасть в этот коридор, значит, куда-то он все-таки ведет. Я решил рассмотреть летающие зеленоватые огоньки. Это оказались небольшие жучки со светящимися брюшками. И тогда мне стало понятно, что Пемброк знал о том, что в проходе может быть взрывоопасный газ. Поэтому он взял с собой такой странный источник света – светлячков в зеркально-стеклянной коробочке – и не стал стрелять в меня из высекающего искры револьвера, который, как я мог убедиться, у него с собой был. Про этот ход он знал давно, он хорошо подготовился к плану Б.

У меня не было стеклянно-зеркальной коробочки, в которую я мог бы посадить светлячков. А факел мой то и дело гас. Я выбросил его и шагнул в совершенно темный коридор без всякого источника света. Не исключено, что на пути попадутся другие скопления газа, не задохнусь ли я? Но выбора не было. И я, закинув за спину обгорелый кожух с алмазом, двинулся вперед, держась левой рукой за стену коридора. Я двигался во тьме на ощупь, прислушиваясь к немногочисленным звукам, которые до меня доносились. В основном это были звуки воды. Она струилась, капала, булькала, в одном месте вода поднялась в коридоре почти по пояс, но потом стала спадать, и снова стало сухо. С полчаса уже я шел медленно, нащупывая ногой каждый шаг, когда земля содрогнулась, как от нового взрыва. Я замер, огляделся и увидел, что нахожусь у подножия точно такой же лестницы, какой была та, по которой я спустился. Я быстро стал подниматься и вышел на площадку, с которой в разные стороны вели два низких туннеля. Я повернул в правый. Туннель как будто поднимался кверху, я шел по нему еще минут пять и оказался в тупике у кирпичной кладки. Из трещин между кирпичей пробивался свет. Я ударил ногой по некрепкой стенке, и она рухнула. Помещение, в котором я очутился, было заставлено ящиками с военной маркировкой. Никого вокруг не было. Из окна струился благословенный дневной свет. Я, как мог, заложил пробой в стене выбитыми кирпичами, задвинул ящиком и выглянул из окна. Я понял, что нахожусь в каземате Государева бастиона Петропавловской крепости. А взрыв – это полдень, пробитый пушкой. Рядом в крепостной стене, насколько я знал, находилась потерна. Я дошел до потерны и, не встретив по пути никого, беспрепятственно вышел из нее на невский берег. Оказалось, я прошел под Невой заброшенным подземным ходом, ведущим из Эрмитажного театра в Петропавловскую крепость. Зачем он был нужен? Но потом я догадался, что ход вел не из театра, а из прежнего, петровского Зимнего дворца, на фундаменте которого построили театр.

Я сел на землю и перевел дыхание. Напряжение спало. И я вдруг подумал, что впереди у меня вся жизнь, а в руках несметное сокровище. И если сейчас я пойду в британское посольство, то выйду оттуда богачом и смогу отправиться в любую страну мира и прожить любую жизнь, какую только захочу. Дальние страны и неведомые путешествия привиделись мне в эту минуту. И я махнул плывшему мимо лодочнику.

Но тут колокола Петропавловской крепости заиграли государственный гимн, и наваждение рассеялось. На главном флагштоке страны ожил императорский штандарт. Это означало, что государь император въехал в свою столицу.

Зачем мне чья-то жизнь, подумал я, у меня ведь есть своя собственная. Может быть, она окажется гораздо интересней, чем я сейчас могу себе представить. И вместо Английской набережной я назвал вознице Дворцовую.

Через час, когда Даниловский открывал Бриллиантовую комнату, чтобы положить Сердце Азии на место, а я стоял рядом, чтобы убедиться, что все в порядке, ко мне подошел министр двора.

– Ах вот вы где, таинственный герой! Зачем вы скрыли все от меня? Из-за того, что Воронцовы и Пемброки, черт их побери, близкие родственники? Из-за того, что этот проклятый бомбист – мой кузен? Так во-первых, он кузен жены, а не мой [3] . А во-вторых, мы с ними не общаемся после Крымской войны, когда Пемброк-старший, по матери Воронцов, возглавлял высадку англичан. Напрасно вы это. Но живы, живы, вот что прекрасно! И востры! Ох востры! Не зря в Министерстве иностранных дел хлеб едят, каких орлов воспитывают! Орденов я вам не обещаю, потому что государю, вы уж не взыщите, о происшествии докладывать не будем. Но в моем ведомстве вам открыта широкая дорога, вас ждет большое будущее, дорогой Болотов, поверьте старому генералу. И до высочайших наград – рукой подать.

Но я не чувствовал себя орлом, ведь я не спас Юлию Алексееву. И я знал, что победа над Пемброком – не моя победа. Просто Сердце Азии не желало покидать сокровищницу русских царей. Не в этот раз.