Наконец его труд был завершен. Устав от долгого сидения, Гарун аль-Рашид встал и, потянувшись, вполголоса позвал:

– Умар!

– Слушаю и повинуюсь, о великий халиф! – проговорил визирь, появляясь в проеме двери. Он, казалось, только и ждал этого зова.

– Сегодня будет долгий и тяжкий день. Я хочу, чтобы на церемонии упокоения появились и родные красавицы Джамили…

– Она уже предупреждены, мой господин.

– Хочу, чтобы только те, кто мне действительно предан, были в этот час рядом со мной…

– Я позабочусь обо всем, мой халиф.

– Когда же опустится солнце, я хочу вкусить отдохновения. Но об этом я распоряжусь позже. А сейчас… Идем, у нас впереди трудный день.

Церемония упокоения членов царствующей семьи оказалась неожиданно очень скромной, но полной высокого достоинства. Безмолвно стоял у самого склепа Сирдар-торговец. Еще вчера это был пышущий жизнью нестарый мужчина. Сейчас же напротив халифа безмолвно плакал сгорбленный седой старик. На его руку опиралась женщина под непроницаемо-черным чаршафом. Ее тихий плач был единственным звуком, который в эти бесконечные минуты раздавался у усыпальницы халифов.

Визирь Умар, который не мог не видеть, сколь тяжкое горе постигло Гаруна аль-Рашида, тем не менее кипел от гнева. Ибо он не понимал, как халиф, великий халиф, мог унизиться до того, чтобы полюбить какую-то простушку, девчонку из лавки. Визирь думал: «О Аллах, да если бы я был халифом, властелином великой страны и великого города, я бы никогда не посмел уронить в городскую пыль великое достоинство владыки. Я бы смиренно слушал своих сановников и выполнял бы лишь то, что советуют мне они и то, что диктует мой царственный разум. Я бы…»

О, визирь еще не понимал, что сейчас его мысли были куда более крамольны, чем самые коварные планы самого кровавого заговора. Ибо стоило лишь кому-то пытаться, пусть и мысленно, поставить себя на место владыки, как он уже становился тем, кто мечтает это царственное место захватить.

Негодовал визирь еще и потому, что ему, именно ему необходимо было найти ответ на все недоуменные вопросы, которые вскоре непременно прозвучат из уст владык сопредельных и далеких стран и княжеств. Именно ему предстояло придумать целую легенду о появлении никому не известной девушки и о ее внезапной смерти.

Но кипеть, негодовать и возмущаться визирь мог мысленно. А внешне это был человек, убитый горем ничуть не менее, чем сам великий Гарун аль-Рашид.

Вскоре все завершилось. Ушли убитые горем родные несчастной Джамили, сел в богатый паланкин халиф, поднялась в седла личная гвардия Гаруна аль-Рашида. Вскоре за процессией закрылись дворцовые ворота. Все стихло в никогда не смолкающем городе.

И тогда к халифу подошел Муслим, его верный раб, преданный владыке более, чем может быть предан человеку его пес.

– Великий халиф, – едва слышно произнес он. – По дворцу ходят странные слухи, глупые наложницы решили, что тебя убили, а на твое место поставили другого, подставного безголового шута.

– О Аллах, они и дня не могут прожить без своих глупых распрей… Но я ждал этого, друг мой. Прошу тебя, сделай так, чтобы в большом зале для приемов собрались все, кто вчера с почтением встречал этого мальчишку, Абу-ль-Хасана. Да приведи этих болтливых дурочек. Они, сами того не ведая, сделали то, на что не мог решиться я сам… Столь долго не мог решиться. Собери всех в тот час, когда окончится вечерняя молитва.

– Слушаю и повинуюсь, о великий халиф!

Закончилась вечерняя молитва, и вскоре большой зал для приемов заполнился. Пришли мудрецы дивана со своими советниками и писцами, пришел главный повар со своими поварятами, слугами и управителями кладовых, неторопливой походкой, лопаясь от гордости, в зал вошел Джалал-ад-Дин, главный постельничий. Следом за ним в зале приемов появился и главный евнух, за которым цепочкой потянулись укутанные в темные накидки наложницы. Зал постепенно заполнялся. Пустовало лишь возвышение, откуда обычно великий халиф взирал на иноземных гостей.

Шли минуты. Снедаемые недоумением сановники стали вести между собой чуть слышные разговоры, постепенно шум нарастал и вскоре перерос в равномерный гул. Стали слышны даже женские голоса. Никто уже не смотрел на возвышение, никто не ожидал, затаив дыхание, того мига, когда великий халиф бросит на него лишь одного благосклонный взгляд.

Когда же заговорил халиф, тенью появившийся в зале, это оказалось для многих настоящим ударом. Ибо ожидание приговора порой куда страшнее, но и куда привычнее, чем сам приговор.