Ольга раскрыла вещмешок и извлекла полевую аптечку.

— Не бог весть что, но кое-какую помощь на первое время оказать смогу.

— Ты что, хочешь остаться? — Никита на миг опешила.

Девчонка по прозвищу Ураган развела руками:

— Его моя сестренка спасла. Разве я теперь вправе бросить?

Генерал в упор посмотрел на нее и медленно, выговаривая каждое слово, спросил:

— Оля, ты понимаешь, на что себя обрекаешь?

Ураган кивнула:

— Генрих Станиславович, я не смогу по-другому, даже если прикажете… Кроме Ленки, сестры, нет у меня никого. Не предам ее память. Простите… Да и рядом с парком вряд ли какая другая погань селиться будет, значит, прорвемся как-нибудь…

— Прорвемся, — еле слышно повторил старый офицер и тут же, отдавая честь храброму солдату, сурово и твердо произнес: — Рядовая Величко, приказываю вам любой ценой выжить и прорваться. Во что бы то ни стало!

— Слушаюсь!

Уходили без долгих проводов. Истекающего кровью парня и его «сестричку» оставили в подвале дома прямо напротив входа в ЦПКиО. На сердце у Вольфа было тяжело. «Что же ты, старый вояка, толком от бункера не успел отойти, а уже весь свой отряд растерял…»

— Генрих, не надо. — Никитина прижалась к нему и, казалось, читала тяжелые мысли. — Ты ни в чем не виноват. Я уверена, девчонки не напрасно положили свои жизни… Они бились за своего генерала. Сурового, жестокого, но уважаемого… И любимого. Для любого солдата честь — умереть за командира и правое дело.

— Знать бы еще, правое ли оно… Свергнутый горе-диктатор бежит, сломя голову, в неведомые дали…

Никита улыбнулась.

— Ты знаешь, горе-диктатор, когда я в тебя влюбилась?

Вопрос прозвучал непринужденно, даже с намеком на шутку, но на слове «влюбилась» голос ее немного дрогнул.

Вольф вздрогнул.

— Влюбилась? — произнес он севшим голосом.

Вот сейчас, когда все уже потеряно, когда ничего между ними не может быть — и не потому, что он слишком стар, а потому, что просто уже не успеется, — теперь она ему признается?! Почему не раньше, почему не в Бункере?!

Ведь сколько он смотрел на нее — но стеснялся приставать, не хотел из орла превращаться в старого козла. А она как-то все в неприступную играла. Всегда с ним сухо, официально…

И вдруг. На тебе: влюбилась…

Стариковское сердце запрыгало в груди почище, чем от вида исполинского монстра.

— Да, влюбилась, — мягко сказала Никита. — Мне было пять лет. Я лежала в лазарете и умирала. Врач даже не счел нужным скрывать это от дочери безродной поварихи и неведомого, отказавшегося от нее «аристократа».

«Антибиотики нужны детям из благородных, настоящих семей, а не всяким ублюдкам», — он так и сказал, правда. А мне так хотелось жить, безумно! Я молила Боженьку, каждую ночь молила. Плакала и молилась, не спала, сколько хватало сил, потому что боялась не проснуться. И Ангел явился — ты был в белоснежном халате, а мне казалось, что ангельские крылья развеваются за твоею спиной. И было всего несколько коротких слов: «Выдать лекарства всем». Доктор — та тварь — пытался спорить, возражать, но ты лишь посмотрел на него сверху вниз и добавил негромко: «Это приказ». А для меня будто Небеса разверзлись и Слуги Господни стали трубить в свои трубы. Я рыдала от счастья и не верила, только повторяла: «Это приказ, это приказ»…

— Эк развела поповщину… А я не помню тебя маленькой, — извиняясь, прошептал потрясенный Генрих. — И эпизод в больнице не помню. Одно знаю, врач тот через два года после начала Блокады скололся… Сдох, как собака.

— Высшая справедливость. Она существует, я знаю об этом с тех самых пяти лет. От ангела в генеральских погонах, — рассмеялась девушка и игриво спросила: — А хочешь расскажу, когда влюбилась в моего седовласого героя во второй раз?

— Был еще и второй раз? — сглотнул старик.

— Мне уже было шестнадцать, из которых двенадцать я дружила к Олесей Нечаевой…

Вольф, услышав до боли знакомую фамилию, попытался перебить Никиту, но та опередила его:

— Генрих, подожди, пожалуйста. Все правильно, ее изнасиловали и убили. Все были в курсе, что порезвились три брата-отморозка, подполковничьих сыночка, но прямых доказательств и свидетелей не было. Так называемое следствие не особо старалось опорочить детей высокородных родителей, тем более из-за какой-то никчемной простолюдинки, и суд быстро зашел в тупик, а после и оправдал выродков…

— Катя, не надо, я прекрасно помню ту историю. И стыдно до сих пор, что поддался на уговоры устроить суд, а не расстрелять мразей по закону военного времени. Не за что там в меня было влюбляться — испугался заиметь врагов из слишком многочисленного и могущественного клана. Да что там… Их родители были мне всегда преданы… Не мог же я…

Катя Никитина словно бы пропустила его слова мимо ушей:

— Их отпустили. «За недоказанностью», так это называлось… Они смеялись во весь голос, хлопали друг друга по плечам, отпускали издевательские шуточки в ту сторону зала, где сидели поседевшие родители Олеськи и ее единственная подруга… Я пронесла с собой пистолет. Закрыла глаза и читала отходную молитву: перед смертью мне нужно было успеть сделать три точных выстрела, и я просила у Бога, чтобы рука не дрогнула, а глаз не подвел. Но Ангел спас меня вновь. Ты встал и громко, так, что услышали все вокруг, произнес: «Справедливость попрана. Как и честь погибшей девочки». Я помню, как сразу стало тихо. Люди замерли и смотрели на тебя. Ждали. Кто с надеждой — единственной, последней, а кто с испугом и ненавистью.