В казино мы познакомились с группой молодых людей нашего возраста. Почти все они были детьми богатых землевладельцев и, по их словам, работали у себя в поместьях. Условия жизни этой молодежи были примерно одинаковые: хорошие дома, многочисленная прислуга, прекрасный стол и одежда, сшитая в Севилье. Мы довольно часто встречались, болтая всегда об одном и том же: о лошадях, бое быков и женщинах. Обычно, когда Веласко и я возвращались с утренней верховой прогулки, они уже сидели в казино, устроившись в креслах со стаканом вина в руках, и, поглядывая на улицу, отпускали замечания по адресу редко проходивших женщин, имевших неосторожность попасть им на язык.

Говорили они мало, почти всегда короткими фразами-афоризмами. Вначале мы приняли их за серьезных людей. Время от времени кто-нибудь из них приезжал из своего имения в рабочем костюме (самом изящном из всех когда-либо виденных мною), с самодовольным видом произносил две-три фразы о земледельческих работах или о скоте и застывал с задумчивым видом человека, обремененного заботами.

Общим у нас с ними было пристрастие к лошадям. Они возили нас в свои поместья, показывали стада и табуны, а мы имели возможность познакомиться с андалузскими барчуками, поразившими нас своими нравами и образом мыслей. Эти молодые люди никогда не работали, хотя официально считалось, что они управляют хозяйством своих поместий. В действительности же всеми их делами занимались управляющие или надсмотрщики, хорошо разбиравшиеся в сельском хозяйстве. У себя в усадьбах барчуки появлялись редко, только для [45] развлечений - охоты с борзыми, например, или если приглянулась дочь какого-нибудь арендатора. С женщинами, работавшими у них, они вели себя, как феодалы, пользуясь даже правом первой ночи.

Нас приводило в изумление полное пренебрежение этих молодых господ к культуре и абсолютное отсутствие ее у них. Рядом с ними мы с Веласко, сами не обладавшие большими знаниями (еще в Авила в письмах к девушке, которую звали Энрикетта, я писал ее имя через два «р» {21}), могли показаться образованнейшими людьми.

Нас удивляла их манера обращения с людьми из народа: официантами казино, уличными торговцами, домашней прислугой. Они оскорбляли их бранью, чего мы никогда не видели у себя в Витории. Там ни одному сеньору не пришла бы в голову мысль потребовать от официанта привести женщину, словно речь идет о чашке кофе. Андалузские барчуки чувствовали себя настолько всесильными господами, что считали вполне естественным, чтобы человек ниже их по положению выполнял все их желания.

Если бы подобная мысль и пришла в голову какому-либо сеньору в Витории или Ла-Риохе, звук пощечины, полученной им от официанта, был бы слышен во всем городе.

Эти молодые люди громогласно рассказывали о своих любовных похождениях, проявляя абсолютное отсутствие уважения к женщине. Победы не доставляли им удовольствия, если не становились известны друзьям. Однажды, когда один из них поведал мне весьма грязную историю о нашей общей знакомой, я, страшно возмутившись и желая уязвить его, спросил: что, если бы другие мужчины рассказали подобное о его сестре. Реакция была достойной этого молодчика: совершенно спокойно и не думая обижаться - настолько мой вопрос показался ему бессмысленным, - он ответил: его сестра - это другое дело. Он был уверен, что женщины его семьи сделаны, как говорится, из другого теста.

Помещики из Витории и Ла-Риохи были трудолюбивее, значительно демократичнее, образованнее утрерских и с уважением относились к женщине. В Витории сыновья состоятельных родителей в обращении с деревенскими парнями никогда не показывали своего превосходства и не претендовали на особые права только потому, что они из богатой семьи. Если [46] кто-то и пользовался привилегиями, то добивался их ловкостью, смелостью или другими личными качествами. Должен сказать, что те из андалузских барчуков, кто не уезжал из Утреры, на всю жизнь оставались неучами, бездельниками и были несчастьем для семьи.

Мне пришлось покинуть Утреру, так как начался сезон закупки лошадей и меня назначили казначеем в одну из закупочных комиссий, которая состояла из начальника, ветеринара и контролера. Эти комиссии руководствовались правилами, составленными в те времена, когда еще не было ни железных дорог, ни автомобилей, ни банков. Вероятно, министр считал эти три достижения современной цивилизации дьявольскими изобретениями, поэтому нам категорически запрещалось прибегать к их помощи.

Прибыв в Кордову, первое, что я сделал, - представился в Ремонте. Там я познакомился с моим начальником капитаном Эрнандесом Пинсоном, потомком знаменитых мореплавателей, водивших каравеллы Колумба. Капитан показался мне симпатичным, очень уверенным в себе человеком, но бесцеремонным. Товарищ моего брата Мигеля по военному училищу, он немедленно взял меня под свое покровительство, пригласил поужинать и обещал ознакомить с достопримечательностями Кордовы. В шесть часов вечера, зайдя за мной, он сообщил, что покажет самое интересное место в этом городе. Я полагал, что мы отправимся в мечеть, но, к моему удивлению, Пинсон повез меня в клуб Геррита. Там я был представлен великому калифу тореадоров, с которым, как мне показалось, Пинсон поддерживал довольно дружеские отношения. Не знаю почему, но капитан назвал меня виконтом Суньига. Поскольку я не являлся виконтом и был очень доволен собственной фамилией, мне столь странное поведение Пинсона не очень понравилось. Но кому было до этого дело! Мы выпили по нескольку стаканчиков вина и отправились ужинать в «кольмадо» {22}, где царило веселое оживление. Все искренне приветствовали моего провожатого. После ужина в сопровождении двух красивых и приятных подружек Пинсона мы отправились в знаменитые кордовские таверны - места попоек молодых аристократов. И там мой капитан оказался очень популярен. Наша группа сейчас же присоединилась к компании его друзей, и начался обычный кутеж: много вина, фламенко{23} [47] и женщины. Не обошлось и без перебранки, в которой мой новый начальник, не без успеха, проявил себя миротворцем.

На следующий день я отправился к начальнику бухгалтерии Ремонты, который так же просто, как дают сигареты, вручил мне 150 тысяч песет тысячными банкнотами. Единственное, о чем он меня предупредил, - категорически запрещено помещать эти деньги в банк. Получив такую сумму, я растерялся и не знал, что делать. Должно быть, у меня был вид совершенно растерявшегося человека, ибо комендант, посочувствовав мне, снабдил меня чем-то вроде дамского бюстгалтера для довольно полной женщины. Он объяснил, что, если положить туда деньги, предварительно разделив их на две части по 15 тысяч дуро{24}, и затем надеть на себя, - это лучший способ сохранить их. Но для меня такая операция представлялась слишком сложной!

Наша комиссия получила приказ немедленно отправиться в Лос Барриос - деревню вблизи Гибралтара, откуда предполагалось начать поездку по провинции Кадис. Эрнандес Пинсон решил не придерживаться указаний всем вместе ехать из Кордовы в Гибралтар. Он распустил нас, назначив местом встречи один из постоялых дворов Лос Барриос, где нам надлежало собраться через двенадцать дней. Волнуясь за 30 тысяч казенных дуро, я подумал, что мне не следует оставаться одному, и отправился в Мадрид, где в то время жила моя мать.