Исаак Ньютон.

Математические начала натуральной философии.

Бергсон начал как власть имеющий. Уже в первой своей работе – докторской диссертации “Опыт о непосредственных данных сознания”, защищенной в 1889 году, он создал свое центральное понятие: “реальное время”.

Бергсона можно считать прямым продолжателем линии Канта в понимании пространства и времени. По сути дела между Кантом и Бергсоном никого нет, да он и сам считал себя наследником представлений об “априорных формах чувственности” и присоединился к ним. “Точной формулировкой этой теории (реального времени – Г. А.) мы обязаны Канту. – пишет Бергсон, – Учение, развиваемое им в “Трансцендентальной эстетике”, наделяет пространство существованием независимо от того, что в пространстве содержится, объявляя теоретически отделяемым то, что каждый из нас реально (выделено мною - Г.А.) отделяет и отказывается считать протяженность абстракцией аналогичной другим абстракциям”. (Бергсон, 1992, с. 89).

Что же значит реальность времени?

Нам нужно вспомнить здесь известный спор Лейбница с Кларком. Немецкий философ, как сейчас стало ясно, назвал категорию абсолютного (пространства, времени) понятием субстанциальным. Он утверждал, будто Ньютон под ним подразумевал некую скрытую вещественную субстанцию, то есть некоторую всеобщую и абсолютную сущность, проникающую все вещи и обладающую свойствами, не имеющими никакого отношения к предметам и к их движениям, и на критике этой, действительно довольно сомнительной мысли, построил всю свою критику. Возможно, Лейбниц все же не вдумался в определенно заявленную Ньютоном дихотомию, в разделение времени и основных исходных понятий динамики на два, согласно которому абсолютное время не имело отношения к чему-то внешнему и следовательно, ни к чему материальному. Оно было произведением совсем другой реальности, не материальной, не внешней, не видимой и не ощущаемой. Ньютон всего лишь имел ввиду, что перебирая относительные движения (а также покой, пространство, значит и время), мы должны когда-нибудь остановиться, найти такое, которое уже не будет ни к чему другому относиться, а будет совокупностью своих собственных качеств, будет следствием своей собственной природы или причины (“по самой своей сущности”), будет определяться не сравнением двух соседних тел между собой, а изменяться по собственной программе, говоря современным языком. Но тем не менее, с легкой руки Лейбница, а более всего – Эйлера, два ньютоновских пространства и времени были слиты в единственные и материализованы, стали называться “субстанциональным временем” и “всеобщим вместилищем вещей”, бесконечным и неизмеримым.

Кант, мы помним, в своем определении времени и пространства решительно принял сторону Ньютона, однако в отличие от последнего по здравому рассуждению пришел к выводу, что есть еще кое-кто, кроме Бога, кто формирует время и пространство, в какой-то неясной степени, но все же формирует – это познающий человек. Поэтому пространство он счел некоей отливкой внутреннего мира человека, не определяемой материальными предметами внешнего мира, образцом его созерцания всех процессов до всякого научного опыта и, более того, являющейся условием этого опыта, поскольку придавало ему определенные параметры пространственные и временные.

Вот на этой первичности, независимости ни от чего внешнего, то есть от предметов вещного мира и на внутреннем относительно человека характере пространства и времени и сосредоточивается Бергсон. Он отнесся к категориям Канта не как к приемам языка и мышления, не как к словесным обозначениям и философским категориям, а как к объектам реальным, которые должны существовать как научный факт. Это реальность границы внешнего и внутреннего миров, а не так как считают большинство читателей Канта – как нечто необязательное и сугубо идеальное. Реальность кантовских построений стала заметна тогда, в конце девятнадцатого века, потому что неузнаваемо изменилась научная среда. Если во времена Канта учение о внутреннем мире человеческой личности, т.е. психологию относили к философии, она была ее разделом, трактующим об ощущениях, представлениях, мыслительной деятельности, то через сто лет после того произошло размежевание философии и психологии (Ярошевский, 1976, с. 225-248). За послекантовское время психология выделилась как наука, она начала исследование внутреннего мира человеческой личности, в том числе и ощущений, которые до того были только предметом словесных философских рассуждений, совсем иными, инструментальными методами. Психология была последним бастионом природы, который дольше всех не поддавался точным методам познания, поскольку действительно этот оплот оставался самой сложной областью явлений во всем круге нашего опыта, неизмеримо богатом по сравнению со сферой безжизненной материи, освоенной наукой. Что ближе к нашей личности, то и труднее понимаемо, чем внешние явления.

И тем не менее к середине века психология распростилась с фантастическими и чисто умозрительными теориями и перешла на точное исследование. Самое важное, что начали обобщать клинический опыт, и как многие отрасли медицины, психология отправилась в путь как наука, из больничной палаты, от патологических состояний сознания. Поначалу ее еще очень скромные успехи были связаны с постулатом о параллелизме психических и физических или телесных явлений. Этой концепции придерживался создатель психофизики Густав Фехнер, и основатель экспериментальной психологии Вильгельм Вундт. “Нет ни одного психического процесса, от простых элементов ощущений до сложнейших умственных процессов – который не сопровождался бы параллельно физическими процессам”, – писал он. (Вундт, 1912, с. 145). Из этого вовсе не следовало, что психические и физиологические процессы были аналогичными, похожими или сводимыми друг к другу. Исследовательская психология преодолевала умозрительные построения, приходила к выводу о сложности реальных психических процессов, которые не похожи, не повторяют по форме физические процессы. Последние могут быть простыми или сложнейшими, но вызывают они ощущения, не сводимые к ним по форме. Важно было, что по физиологическим реакциям можно было угадать психические и наоборот.

В чем же заключалась эта форма? В сущности, как сразу пытались осознать основатели измерительной психологии, это и есть кантовские формы чувственности. Правильное, осуществляющееся, реализующееся освоение внешнего мира заключается не в том, что мы придаем ему некие содержательные концепции, а тем, что мы придаем ему количественную определенность. Из этого не следует никакого идеализма или иллюзии внешней действительности, в чем многие обвиняли в свое время Канта. Теперь психологи становятся на его сторону: “Наше уразумение вещей зависит от нас самих, а не то что вещи получают свое существование лишь благодаря нам”, -- пишет Вундт. (Вундт, 1909, с. 46).

Каким же образом первые экспериментальные психологи, клиницисты добрались до кантовских представлений об истоках времени, намного, как теперь понятно, опередивших свою эпоху? Параллелизм психического и физического, по мнению Вундта, означает несравнимость этих процессов. Первые мы определяем по количеству величины, а вторые – по величине его количеств. “Так как само понятие величины берет свое начало от психических явлений, то этим указывается, что физическое количество само по себе собственно вообще недоступно измерению величиной и делается доступным только в том случае, если мы его делаем предметом сравнительного обсуждения, а следовательно, таким образом переносим его в психологическую область”. (Вундт, 1912, с. 142). И, выходит, в психике содержится некая заготовка для реферирования количества величин. “Эта взаимная зависимость (количества величины и величина количеств – Г.А.)состоит, с одной стороны в том, что физические элементы, считать ли их атомами, или частями беспрерывной материи, должны быть мыслимы нами необходимо в формах, возникших по психическим законам представлений пространства и времени, а с другой в том, что психические элементы, простые ощущения и чувствования, неразрывно связаны с определенными физическими процессами”. (Вундт, 1912, с. 143).

Вот на этом поле и начал работать Бергсон. Чем будут наши ощущения, спрашивает он себя, если исключить из них всякое конкретное содержание, если очистить наши представления до степени пустой формы? Его диссертация, о которой сказано выше, относится к скорее к науке психологии, чем к философии, потому что в отличие от философов он в ней анализирует не понятия, не мышление, а факты науки. Все приводимые им данные относятся к конкретным психологическим исследованиям. Он ссылается только на медицинскую и психологическую литературу. (И потом Бергсон всю жизнь сознательно придерживался этого направления анализа). Поэтому решительно нельзя согласиться, как это делают традиционно, с определением Бергсона как философа и его работ как философских. Его диссертация представляет собой пограничную работу, это не дорога от одного пункта до другого, а перекресток, откуда открываются уходящие вдаль пути как в сторону философской страны, так и в область сложнейших, еще слабо освоенных точным мышлением реальных явлений (а не сущностей).