– Знаете что, – пробормотала Леля, – вы закиньте руку на спинку кресла, а то очень уж тесно.

Эрик торопливо исполнил ее просьбу. При этом ладонь его ненароком скользнула по боку Лели, а потом по ее груди – и он вдруг сообразил, что казалось ему странным. На Леле не было корсета! Под платьем – тело, живое женское тело…

Ну да, она ведь надела платье горничной, а горничные корсетов не носят!

У Эрика зашумело в голове. Ему приходилось обнимать женщин без корсетов и даже трогать их голые груди. Что тут скрывать, он порою хаживал к дамам, которые сделали любовь своим промыслом. Страсти с мальчишками он брезгливо ненавидел, а предаваться утехам с женщинами ему очень нравилось, как, впрочем, и большинству его приятелей. Собственно, благодаря одной из таких дам Эрик впервые отведал плотской любви. А что такого?! Надо же с кем-то это испытать! Не с приличными же барышнями, верно? Опять же, муж должен обучать свою жену науке страсти нежной, которую воспел Назон, а для этого он сам прежде всего должен пройти курс, либо ускоренный, либо подробный, это уж кому как повезет. Но, как это ни странно, в его мысли о Леле никогда не вкрадывалось вожделение. Вернее сказать, Эрик гнал его от себя, считая чем-то непристойным и оскорбительным по отношению к приличной девице из приличной семьи. Но сейчас вдруг почудилось ему, что не Леля сидит здесь рядом, и не ее невинная грудь нервно вздымается под его заблудившейся рукой, а находится здесь какая-нибудь Зизи (или Нана, или Мими… отчего девочек в приватных заведениях всегда называют этакими собачьими кличками?!) – в кружевной рубашечке и панталончиках с воланчиками и оборочками, а может, и без оных кружавчиков, совсем-совсем голенькая… Ах, чудится, полжизни отдал бы сейчас Эрик за то, чтобы оказаться в обществе именно такой особы, чтобы штаны расстегнуть да схватить ее, да насадить на то, что из штанов так и рвется!..

Ну где же чертова Индия?! Чего медлит шушера?! Может, картины, пусть даже и иллюзорные, отвлекли бы Эрика от нестерпимого телесного томления?!

Слава те! Впереди слабо засветился прямоугольник, на котором возникло светлое видение большого белого храма, который был странно выпуклым, несколько даже пузатым, – наверное, благодаря увеличительному стеклу. Леля даже фыркнула от смеха! Потом храм задергался и поехал вправо, а слева на его место вдвинулась очередная картинка, на которой изображен был огромный слон. Ну, слону пристало быть пузатым, поэтому вид его не вызывал насмешки. Затем явилось изображение полуголого и тоже пузатого человека в тюрбане, с дудкой в руках. Перед человеком изогнулась в виде вопросительного знака змея. Картинка начала сдвигаться, предоставляя место другой, да вдруг застряла и задергалась. Видимо, хозяин аттракциона пытался ее вытащить, да не мог. Нарисованная змея извивалась почти как живая. Леля слабо пискнула и еще тесней прижалась к Эрику. Его словно огнем пронзило: вообразилась теперь уже не какая-нибудь Нана или Зизи, а Леля в одежках Нана или Зизи… в смысле, без одежек…

– Леля… вы… Ольга Валерьяновна… – прохрипел Эрик.

Он сам не соображал, что говорит. Вообще не надо было говорить! Надо было действовать!

Он повернул голову – и оказалось, что Леля в это мгновение тоже повернула голову. Их губы сошлись – и тотчас, без малейшего промедления, приникли друг к другу в жадном поцелуе. То есть жадно впивался именно Эрик, а Леля просто подставляла ему свой невинный ротик, однако ее слабые стоны, звучавшие в унисон его страстным, давали ему понять, что ей, пожалуй, приятны эти поцелуи, а может быть, даже и весьма, а то и чертовски!

Губы ее в самом деле были сладки – не обманул продавец леденцов!

– Великодушно извините, господа! – вдруг загремело над головами целующихся, подобно гласу тех труб бараньих, в которые вострубят архангелы Михаил и Гавриил, призывая грешников на Страшный суд, и наши юные грешники отпрянули друг от друга, насколько позволяла ширина, вернее, ужина кресла.

– Христа ради, простите! – продолжали греметь «рога бараньи», и Эрик не тотчас сообразил, что это всего лишь голос шушеры. – Заминочка вышла. Вы еще чуток посидите в темноте, подождите, я картиночку поправлю… или, возможно, желаете, чтобы я покрывало снял?

– Нет! – разом вскрикнули Эрик и Леля – и снова соединили уста свои в поцелуе, как выразился бы какой-нибудь, к примеру, Пушкин, доведись ему описывать сию ситуацию (надо сказать, что о Пушкине Эрик слышал лишь то, что был оный стихоплетом и знатоком по части плотских утех, поэтому его имя и пришло в конногвардейскую голову). А тем временем поцелуй, сопровождаемый также и объятиями, пылкость коих сурово регулировалась рамками кресла, длился, и длился, и продолжался неведомо сколько, пока вдруг «рога бараньи» не вострубили вновь:

– Готово! Можно снова глядеть!

Губы разомкнулись, головы отвернулись друг от друга, глаза обратились на движение пузатых картинок. Эрик, впрочем, ничего не видел, волны взбаламученной крови застилали зрение.

Ах, какие у нее губы, какой нежный стан, какие упругие груди… Где там помятым, залапанным мими-зизи-нанашкам! Век бы ее ласкать, век бы ею обладать!

Вот явиться к ее родителям и сделать предложение!

И тут же им овладело привычное уныние. Явиться-то он явится, но ведь совсем даже не факт, что его предложение будет благосклонно принято. Что с того, что они с Лелей любят друг друга! То и дело, там и сям, и от старых, и от молодых можно слышать обветшалые, но все еще вполне жизнестойкие рассуждения о том, что любовь – это одно, а жизнь – другое, что от браков по любви нет никакого толку, что они скоро разрушаются и делают мужа и жену несчастными, в то время как разумный и трезвый расчет способен обеспечить надежную и взаимовыгодную семейную жизнь. Нет, Лелю ему не отдадут. И его родители будут против…

И Эрик Пистолькорс погрузился в пучину уныния оттого, что счастье для него невозможно, что другому достанется прелесть и очарование Лелиной юности, сладость ее губ, упругость ее грудей, что другой сорвет цветок ее, с позволения сказать, невинности…

– Эрик, вы любите стихи? – спросила вдруг Леля.

– Чего-с? – печально выдавил он, вырываясь из плена своих тяжких размышлений. – Ах, стихи! Пушкина… конечно!

До чего кстати Пушкин пришел на ум, до чего кстати!

– И я очень люблю стихи, – прошептала она. – Хотите, прочитаю одно?

И, не дожидаясь ответа (видимо, понимая, что слово «нет» прозвучать никак не может!), заговорила очень тихо, почти шепотом, но как-то так, что каждое слово проникало в сердце Эрика: