Шрифт:
«Как могло случиться, что развитие христианства и церкви породило такое общество, такую культуру, которые полностью противоположны тому, что мы читаем в Библии, тексту закона, словам пророков, Иисуса и Павла?.. И это не простой отход в сторону, а радикальное и сущностно важное противоречие или самый настоящий подрыв» («Подрыв христианства», стр. 3) [30] .
«Евангельская проповедь по самой своей сути подрывала существующую систему. Чувствуя от нее угрозу, движущие силы общества ответили тем, что интегрировали, вобрали в себя эту мощь отрицания и вызова, замаскировав все это таким образом, что христиане решили, что произошла социальная трансформация… На самом деле, социальная группа, сильнее всего поддержавшая христианство (политическая, социальная и интеллектуальная элита), принесла с собой социальные ритуалы, прямо противоположные тому, что провозглашал Иисус» («Подрыв христианства», стр. 21).
«Христианский миропорядок ловко упразднил христианство, сделав нас всех христианами… Он не дает ни малейшего представления о том, что такое христианство. Люди не понимают, что христианство оказалось упраздненным из?за того, как оно распространялось… Христианство стало тем, что можно назвать структурной идеологией конкретного общества. Оно перестало быть взрывным ферментом, ставящим все под сомнение во имя истины Иисуса Христа, во имя Воплощения» («Подрыв христианства», стр. 36–39).
«От христианства осталась только нравственность, знакомая всем буржуазная нравственность, да еще пара условностей (священники должны играть в обществе определенную роль; церкви и соборы составляют привлекательный элемент городского ландшафта). Поэтому постхристианское общество — это не просто общество, возникшее в результате упадка христианских стран. Это общество, которое уже не является христианским, не имеет христианского опыта, но унаследовало христианское прошлое и потому считает, что прекрасно знает христианскую религию, так как сохраняет о ней смутные воспо–минания и видит вокруг ее останки» («Бесы современности», стр. 25) [31] .
«Если фактической реальностью современного человека является смерть надежды, проблемой богословия становится уже не смерть Бога, а Его молчание. Мы уже не говорим: 'Бог мертв, и потому человек в Него не верит'. Теперь мы говорим: 'Человек утратил надежду, потому что Бог молчит'. Такова основная духовная реальность нашего времени: Бог отвернулся от нас. Бог отсутствует. Бог молчит» («Надежда во время оставленности», стр. 110–111) [32] .
«Мы создали мир, наполненный словами, мир 'вестей' и 'новостей', которые ничего нам не говорят. Мы живем в потоке информационных сводок, в беспрерывном словесном взрыве. Все постоянно говорят, обращаясь сразу ко всему миру, но не говоря ничего существенного. В этой волне звуков, обрушивающейся на нас и состоящей из постоянных повторений, пустого любопытства, душевной и интеллектуальной пустоты, ни одно слово не может быть словом по–настоящему. Все перемешано в неразборчивую кашу, где научная информация тонет в экстренных сообщениях с мест происшествия; где важные политические решения оказываются в заголовках наравне с убийствами и автокатастрофами; где мучительные просьбы о помощи заглушаются музыкальным поп–алкоголем и становятся поводом для новых разговоров ради поддержания зрительского интереса; или где критически важное заявление используется для того, чтобы пресс–релиз получился поострее и позлободневнее. Сейчас уже никто не может сказать решающее слово. Конечных вопросов и окончательных ответов больше не существует» («Надежда во время оставленности», стр. 123–124).
«Тем не менее, Христос никуда не делся. В центре всемирной истории стоит крест, и выкорчевать его невозможно. Воскресший Христос остается с нами до конца мира. Святой Дух действует в тайне и с неимоверным терпением. А еще есть церковь, которая постоянно рождается и перерождается» («Подрыв христианства», стр. 191).
«В истории церкви меня поражает то, что даже сквозь самые дикие извращения, когда, казалось бы, все было насквозь изъедено изнутри, на свет всегда снова показывалась истина» («Подрыв христианства», стр. 199).
«Трансформация церкви начинается не с ее лидера, а со взрыва, идущего откуда?то с ее окраин… Сведение всего к преходящим вопросам и вопросам власти исключает всякий смысл, и в результате получается огромная, зияющая дыра, которую мы тщетно пытаемся заполнить, но которая не перестает взывать, покуда ее не заполнит вечное. Получается, что в ходе истории ничто и никогда не бывает потеряно навсегда. Христианство никогда не одержит решительной победы над Христом. Просто иногда — а порой даже подолгу — Христос затаивается, как Он таился когда?то в теле того неприметного еврея» («Подрыв христианства», стр. 212).
30
Страницы указаны по изданию: Ellul, Jacques, The Subversion of Christianity.
31
Страницы даны по изданию: Ellul, Jacques, The New Demons. London: Mowbrays, 1975. Перепечатано с разрешения издательской группы Continuum International Publishing Group.
32
Страницы даны по изданию: Ellul, Jacques, Hope in Time of Abandonment Grand Rapids: Eerdmans, 1973.
3. Неузнанный Христос
В нашей истории мы добрались до того момента, когда к двоим путникам на дороге незванно–непрошенно присоединяется незнакомец и идет дальше вместе с ними. Когда он спрашивает, о чем они беседуют, они отчасти жестами, отчасти словами дают ему понять, что им не по душе чужое вмешательство в их личное горе. Их физическая реакция видна в словах: «Они остановились с мрачными лицами» [33] — что на современный лад можно перефразировать так: «Они резко остановились», изумленные непостижимым неведением своего нового спутника. Это изумление пополам с плохо скрываемым недоверием и тревогой (кто он такой, этот таинственный незнакомец и чего он хочет?) звучат в ответе Клеопы: «Неужели Ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о происшедшем в нем в эти дни?» В его голосе слышится снисходительность, почти презрение, и, читая между строк, мы видим в них глубоко сидящую подозрительность, смятение и страх.
33
Перевод «Радостная весть» (РБО, 2001). В этом переводе Лк. 24:17 читается так: «Иисус заговорил с ними: 'Что это вы обсуждаете по дороге?' Они остановились с мрачными лицами». В Синодальном переводе этот стих читается следующим образом: «Он же сказал им: о чем это вы, идя, рассуждаете между собою, и отчего вы печальны?»
Перед тем как перейти к тому, что сказал на это их собеседник, давайте поразмышляем о состоянии этих двух учеников. В ответ на терпеливые вопросы незнакомца, который снова спросил их: «О чем?», мы слышим самый настоящий словесный поток: безмерное горе, которое они так долго сдерживали внутри себя, вдруг изливается наружу в признании полной безнадежности. Вся бездна их отчаяния видна уже в том, что они говорят обо всем в прошедшем времени (Иисус, «Который был пророк»; «а мы надеялись было») и с множеством отрицаний («они не нашли тела Его»; «но Его не видели»). В своем безудержном горе ученики говорят две конкретные вещи, которые обнажают две самые глубокие причины их отчаяния.
Во–первых, обратите внимание на слова о том, что их погибший учитель «был пророк». Это можно понять двояко. Они могли иметь в виду просто то, что пророческая деятельность Иисуса, подтвержденная чудесами и знамениями, трагически оборвалась Его смертью. Однако, возможно, из?за того, как совершилась эта страшная смерть — из?за того, что Иисус был казнен на кресте, — Его пророческий статус оказался под сомнением. Он уже не был долгожданным Мессией, славным освободителем Израиля; Его развенчали и казнили как обманщика и предателя. Может ли этот опозоренный, униженный Иисус быть истинным пророком? Или их былая вера в Него на поверку оказалась чистой иллюзией и трагической ошибкой?
Это воистину ключевой вопрос — и не только для тех двоих, шагавших в Эммаус в начале первого века нашей эры, но и для тех из нас, кто столкнулся с подобными дилеммами в контексте неопределенности XXI века. Даже первым ученикам Христа было трудно примирить свою изначальную веру в Иисуса как пророка с непреложным фактом Его жуткой, позорной и очень публичной казни. Христиане последующих столетий тоже сталкивались с этой проблемой, снова и снова пытаясь хоть как?нибудь смягчить оскорбительность этой постыдной смерти. С прошествием столетий после смерти Иисуса Его статус пророка постепенно отходил на задний план, и Он представал перед миром то всемогущим Царем, то Господином вселенной, то любящим Женихом отдельной человеческой души. Это не значит, что такие описания неверны сами по себе, потому что ни одно из них не может вместить Христа целиком и полностью. Печально то, что подобные титулы, подчеркивая силу, честь и славу Христа, постоянно затмевают Того, Кем Иисус из Назарета был с самого начала.
Значимость этого вопроса для современного диалога на дороге в Эммаус становится понятной, если вспомнить, что говорит Ярослав Пеликан в своем блестящем исследовании влияния Иисуса на историю культуры. Он пишет, что к тому времени, когда в VII веке на арену истории ворвался ислам, провозглашая Иисуса великим пророком, христиане успели позабыть, что Евангелия тоже называют Его пророком, и накинулись на мусульман за то, что те прибегли к столь неадекватному, по их мнению, титулу. «В результате, — пишет Пеликан, — потенциальная значимость Иисуса как общего пророка для христиан и иудеев, а также для христиан и мусульман так и не получила своего развития» [34] .
34
Я. Пеликан, «Иисус на протяжении столетий: Его место в истории культуры» (Pelikan, Jaroslav, Jesus Through the Centuries: His Place in the History of Culture. New York: Harper & Row), 1985, стр. 17.
Что если теперь, оказавшись вместе на дороге в Эммаус, мы получили возможность реализовать этот потенциал по мере того, как христиане, иудеи и мусульмане, живущие в мире беспрецедентного насилия и террора, пытаются пробиться сквозь искажения и стереотипы истории и вместе обсудить значимость Иисуса как пророка?
Если бы это действительно произошло, христиане наверняка задали бы своим друзьям, мусульманам и иудеям, ряд очевидных вопросов. Например, ввиду того, как в исламе определена роль пророка, мусульмане легко поймут путников на дороге в Эммаус. Мусульмане особенно остро чувствуют, как трудно, почти невозможно называть пророком человека, который был объявлен преступником и чья жизнь завершилась публичным унижением и страшной казнью. Чтобы решить эту проблему, мусульмане заявляют, что на самом деле все закончилось совсем не так, и в жизни Иисуса просто не было ни креста, ни унижения. Но тогда у нас может возникнуть еще один вопрос — и сейчас, когда террористические акты совершаются все чаще и нередко на религиозной почве, мы просто обязаны его задать. Если убрать из человеческой истории распятого Мессию, разве любые определения пророка не сведутся исключительно к категориям чести, силы и власти? И в этом случае, насколько реальными и оправданными будут наши надежды на мир без насилия и злоупотребления властью? [35] Чуть позднее мы зададим еще один вопрос: что именно хочет сказать наш Незнакомец, настаивая на том, что Мессии «надлежало пострадать» и пострадать именно так?
35
Специалист по социологии религии Дэвид Мартин пишет, что основа христианства укоренена в «царствовании смиренного царя и эсхатологическом ожидании того времени, когда 'царство мира соделается царством Господа нашего и Христа Его' (Откр. 11:15)». Он говорит, что в Новом Завете атрибуты славы становятся «священным венцом, который на Голгофском холме был ничем иным как венцом из терна». Согласно Д. Мартину, именно этот парадокс «лежит в самом центре христианской цивилизации и ее недовольства»; особенно зияющий разрыв «между силой и славой Церкви, земной хранительницы ключей Царства, и силой и славой человека, которого изгнали из города как богохульника и преступника». Д. Мартин также проводит контраст между сущностью христианской веры и сущностью ислама, у истоков которого стоит «пророк, вышедший из знатного рода и успешно подчинивший себе города и страны». В результате ислам без каких?либо проблем оперирует категориями власти и знатности в своем понимании «светского», но не порождает «радикальных движений за мир или монашеских общин». См. Д, Мартин. «О секуляризации: Пересматривая общую теорию» (David Martin, On Secularization: Towards a Revised General Theory), 2005, стр. 172–173.
Однако чтобы иметь право задавать такие вопросы, сначала христианам необходимо преодолеть и отвергнуть такие формы собственной религии, которые, как мы уже видели, радикально подрывают слово Христа. Как сказал Юрген Мольтманн, христианство, когда?то «покорявшее себе мир», теперь должно «покорить в себе все, что стало мирским». Реформация, необходимая для такой трансформации, потребует от нас разрушения идолов «христианского Запада» и радикального возвращения к «распятому Богу» [36] .
36
Юрген Мольтманн, «Распятый Бог» (Moltmann, Jurgen, The Crucified God. London: SCM Press), 1974, стр. 36.