Солнце выглянуло из-за сизых туч и прихватило верхушки пробегавших мимо перекати-поле. От этого они показались живыми, на них блеснула коричневая шерстка. Грустная, короткая улыбка! И опять стало серо и однообразно кругом... А бурые зонты растений, подскакивая, будто желая, как дети, непременно увидать все впереди, бежали и бежали. Катились мимо и неожиданно валились рядом с Василистом с яра в Урал. Их подхватывало волнами, крутило, захлестывало и топило. Редкие из них выкарабкивались на противоположный, отлогий берег и смятые падали в изнеможении на песок. Большинство же из них гибло.

Но возможно, что их семена и в этом случае спасались. Ведь их уносило вниз по течению - в сторону далекого моря...

14

Василист продал коня в городе. Боялся явиться с ним в поселок. В станицу Сахарновскую добрался с оказией. Дальше пошел пешком. Оставалось до Соколиного поселка десять верст.

С востока, от лугов из-за Урала надвигался вечер. Небо висело низко. Накрапывал реденький дождь. Где-то за тучами плакали осенние, невидимые гуси. Василист смотрел по сторонам, на мокрых галок по телеграфным столбам, и ему думалось, что сейчас везде - и в Уральске, и в Оренбурге, и в Туркестане, и дальше на всей земле - сеет такой же удручающий косохлест, и что эта унылая морось будет падать на поля всегда, и что у многих людей нет крова и они так же бродят без пристанища по сырым степям... Да, Василист, как птица, потерял родное гнездо. Но птицы вернутся весною и снова совьют себе гнездо. А он?.. Никого не было вокруг, и казаку хотелось плакать. Он, покачивая в такт шагам головою, замурлыкал старинную казачью песню:

Как на этой на березыньке

Гнездо было соколиное.

Разорено было это тепло гнездышко

Оно понапрасну...

Он без конца повторял эти строки. И от ласкового слова "березынька", оттого, что под соколиным гнездом он разумел свой дом, оттого, что гнездо было разорено понапрасну, - ему становилось еще грустнее, слезы выступали открыто на его глазах. Но странно, это давало большое облегчение. Слова песни ворошили в нем что-то теплое. Все-таки он мог хотя бы скорбеть, сколько ему хотелось...

Издали глухо загромыхал тарантас.

– Примащивайся, Василек!

Этот приятно сиповатый голос еще недавно был родным и близким. Казак очень устал, ему хотелось присесть на телегу, до форпоста было все еще не близко. Он поднял голову и сквозь мокрое сито дождя увидал нагловатые голубые глаза Григория Вязниковцева, своего одногодка и друга. Его открытое лицо, круглые, живые ноздри, острый взгляд и вся настояще-казачья сноровка и сейчас были милы для Алаторцева. Но даже перед собой не хотел сейчас признаться в этом Василист.

– Скачи своей дорогой, черный гад!..
– крикнул он.
– Зарраза!

И подумал: "Тебе бы, как Клементию, башку на сторону!"

Он искал глазами камень, палку, но вокруг лежала одна грязь, мокрая слякоть.

Григорий пристально поглядел на казака.

– Хай, хай!
– покачал он головою, дернул лошадей и умчался.

Василиста знобило. Он посмотрел на небо. Всюду грязным рваньем висели серые тучи. Куда уйти, в какую нору спрятаться, где можно было бы зализывать свои раны в одиночестве? Питаться бы чилимом, солодковым корнем, яйцами мартышек-рыболовов, земляным хлебом-лишаями, как в голодный год, слышать волчьи завывания... Только бы не иметь дела с людьми!

Впереди выросла знакомая ободранная ветрянка, уныло и медленно перебиравшая воздух своими крыльями: вот-вот остановится возле нее на сырту стоял маленький человек в длинной, до пят, черной рясе. Василист сразу узнал юродивого попа Степана.

В городе ему рассказали про него. Он был старшим сыном богатого мергеневского казака Корнея Болдырева. Ходили слухи, что Степан свихнулся по вине отца, будто бы принесшего с военной службы гнилую болезнь.

Братья его - Устим и парнишка Костя, как и отец, теперь не узнавали его.

Василист хотел сейчас обойти Степана стороной. Тот стоял, как завороженный, и, разинув рот, восторженно пялился в небо. Казак уже прошел мимо, но поп вдруг бросился за ним.

– Той, той!

Двигался он странно: прискакивая, точно его что-то подбрасывало изнутри. Шаг его был веселым, мальчишеским. Да, он несомненно чему-то радовался. Василист невольно обернулся. На казака смотрели воспаленные, красноватые, озорные глаза. Они были не больше медной копейки, а все лицо величиною с кулак, без какой бы то ни было растительности, казалось очищенной морковкой. Оно было розово, мясисто и возбужденно. Пристально поглядел Степан на казака, и казалось, что через карлика издали смотрел еще кто-то другой - озорной и взбалмошный. Да, да, в нем несомненно жил кто-то отдельный от его уродливого тела. Шляпа лежала на голове, точно на тыкве опрокинутая сковородка.

"Вот плюгва", - подумал казак.

– Той!
– крикнул задорно человечек в черной рясе.

Язык не подчинялся ему и играл во рту, словно раскачавшееся ботало. Все играло в этом карлике, все рвалось в пляс.

– Той, той. Хи-хи-хи! Ая-ля!

Нет, положительно, смеялся не сам человечек. Кто-то другой прыгал внутри его. Вот шишига! Василисту стало жутковато. Необъяснимая власть исходила от рачьих глаз, от больших рук и даже от тяжелых сапог и захлюпанной бобриковой рясы. Василист стоял, не двигаясь, когда Степан замахал перед ним рукою, осеняя его прыгающим крестным знамением и самозабвенно бормоча бессвязные слова. Поп ткнул ему рукою в губы, и казак от растерянности поцеловал вонючую, огромную лапу. Попик довольно и захлебисто захохотал,