Молебен кончен. Настает страшная и томительная минута. Каждую секунду атаман может подать знак на удар. А не захочет, - и два часа не будет его. Случалось и так.

Узкая белая будара выметнулась на средину реки. Река расступилась перед ней голубыми, длинными ломтями. На корме ее - русокудрый хорунжий. Он горд и счастлив. У кого еще из рыбаков так удачно, так уловисто началась плавня? Его барашковая шапочка лихо откинута назад и сдвинута к правому уху. Он же знает, что на него сейчас смотрят не только все казаки, но и Луша. Ему хочется кричать и, ставя весло поперек течения, он беззвучно, но с силой мурлычет:

Стой, казак и дочь моя!

Слушайся совета.

Ведь казаки все уйдут, -

Вспомнишь поздно это!..

Будара пересекает Урал и врезается в мягкий песок большого мыса на Бухарской стороне, Атаман, явно рисуясь, легко прыгает на песок. Зачем-то поднимает и швыряет в сторону тяжелую коряжину. Рыбаки, как в строю, стоят недвижимо каждый возле своей будары, нетерпеливо и нежно оглаживая борты рукой. Атаман явно мучает плавенщиков. Медленно вытягивает он из кармана белоснежный платок, - и все Войско становится сразу мертвым. Казаки перестают дышать. Удивительно, что столько народу может совсем не двигаться и не шуметь. Сейчас платок взлетит на воздух и над рекою, отдаваясь за лесом, кашлянет большая пушка... Многие не выдерживают и схватываются за борта будар, но полковник Хондохин кричит через реку (как ясно слышат его все!):

– Назад! Оставаться на месте!

И снова все вытягиваются в струнку. Атаман очень осторожно вытирает лоб и снова опускает платок в карман. Инька-Немец, задыхаясь, плюет себе под ноги:

– Игру выдумал. Упустит Войско, получит жирного леща от наказного. Дурак! Швайн!

Бывало не раз, что случайное движение атамана пушкари и рыбаки принимали за знак, и тогда Войско, иногда даже не дожидаясь удара пушки, кидалось в реку.

Атаман снова в бударе, но не садится на нашесть, - стоит посреди лодки во весь свой хороший рост. Тысячи глаз жадно следят за ним. Тишина. Солнце. Блеск реки и неба... И вдруг в эту голубую торжественность утра, колебля розоватый воздух над рекою, падает и разносится по Уралу широкий, отчаянный рев верблюда.

Что это? Все головы повертываются на крик. В конце Болдыревских песков, в изголовье Лебяжьего мыса, всего в полверсте от стоянки Войска, из-за синей стены леса к реке выходит странная группа людей, человек десять мужчин и женщин, оборванных и запыленных. Они все на виду, на желтой ладони гладкого песка Бухарской стороны. Двое мужчин - один очень высокий, другой до странности маленький, но никак не парнишка, - у него немалая борода, - ведут к реке верблюдов. Тонконогий, худой верблюд задирает вверх голову, капризно ревет и упирается, крутит раздраженно махалкой хвоста. Ясно, что люди думают перебираться через Урал. Неслыханная дерзость! Лезть в реку с погаными, паршивыми нарами [одногорбый верблюд], переходить дорогу всему плавенному Войску за минуту до его выхода к морю! Переправа через Урал издавна запрещена Войсковым постановлением, а тут: на тебе!

Казаки просто немеют на минуту. Затем над рекою взметывается, шумит, как буря по лесу, возмущенный ропот. Конечно, его слышат и там, на переправе. Они гонят верблюдов в воду, - за хвосты животных привязаны телеги со скарбом и женщинами, а на горбах у них сидит по вожатому с талиной, все те же - высокий мужчина и бородатый малыш. Верблюды ревут, но двигаются вперед. Оставшиеся мужчины смело идут за ними, как будто они здесь уже переплывали реку сотни раз. Да кто же это, наконец?..

Атаман мчится к ним на бударе. Все Войско, затаив дыхание, злорадно ждет жестокой расправы над нахальными проходимцами. И вот тут-то Василист, Осип Матвеевич, Инька-Немец, а за ними скоро и все соколинцы видят, как крошечный человек - с такими знакомыми ухватками!
– размахивая руками, криками отвечает на ругань высокого начальника. Казаки ахают. Бог мой, да ведь это же Ивей Маркович, Ивей, Ивеюшка, славный иканский герой!.. Эта весть, как тень по полю, бежит по рядам казаков. Все узнали теперь возвращавшихся из Туркестана казаков-уходцев. Да, да! Вон и сам Кабаев в черной, длиннополой хламиде стоит на яру и молится. Опускается на колени и кланяется широко на все стороны родной земле. Земле, но не людям! С людьми у уходцев особые счеты...

Жуть, оторопь надвинулись на казаков. Многие невольно стаскивают с голов картузы и шапки. Сзади уже визжат кликуши... Надо же было явиться ссыльным казакам в такой день, всего за несколько минут до большого удара! Василист узнает отца. Тот стоит у яра и смотрит на реку. Ненависть и злоба закипают снова в молодом казаке. Он искоса глядит на Григория Вязниковцева, на Василия Ноготкова... Они, они довели казаков до такого позора!

Сам атаман отступился от уходцев. Что он мог сказать им? Ведь они снова казаки, им возвращены все права.

Ссыльные шли теперь по полю мимо Войска. Казаки забыли о плавне. Как странно все одеты. На головах киргизские малахаи, на плечах рваные халаты или мужицкие поддевки со сборами. На казачках висят какие-то грязные ремки. В толпе разодетых женщин, приехавших на плавенный праздник, послышались всхлипывания...

– Сердешные вы наши! Утробные вы мои... Впереди всех, минуя высокий осокорь и выбираясь к дороге, идет Кабаев. За ним вышагивает Ефим Евстигнеевич Алаторцев, сгорбившийся и постаревший. Дальше высится Поликарп Бизянов, рядом с ним Савва Астраханкин, а позади их бредут женщины. У двух из них на руках лежат грязные живые свертки. Это они несут своих детей, рожденных на чужбине...

Отстав немного от других, качается на верблюде мокрый Ивей Маркович. Так знакомо и звонко посвистывает он, будто спешит на бахчи:

– Ойчюшш! Ойчюшш!

Никто из уходцев не смотрит в сторону Войска. Как будто и не было тут плавенной, уральской громады!

Казаки и казачки спускаются к Верблюжьей лощине, подходят к родному поселку. Они не были в нем больше семи лет. Давно перестали и думать, что им доведется в нем кончать свою жизнь, довязывать последние ячеи своей сети и снова плыть на бударах к морю... Мутные реки Сыр-Дарьи и Аму-Дарьи не смогли заменить им Урала. Несколько яицких казаков, среди них и Маркел Евстигнеевич, еще раньше самовольно кончили расчеты с жизнью. Возвращение казаков через Оренбург было постыдно. Генерал Астафьев потребовал, чтобы они все дали расписки в полном своем раскаянья. Но казаки и теперь не захотели виниться. Они наотрез отказались приложить руку к ненавистной бумажке. Их снова погнали на старые места. В дороге померли от горячки тетка Василиста Ирина и мать Анна. Об этом уже с год тому назад стало известно в поселке. И вот только теперь ссыльным разрешили уехать прямиком через Уил в свою область без особых обязательств.