После этого он забил тревогу в консистории, доказывая опасным оставлять меня среди населения, как совратителя.

159

Кроме того, на всех общественных молебнах и поминках он стал внушать крестьянам о том же, давая им понять, что они могут общественным приговором сослать меня в Сибирь и вообще удалить из нашего общества, и к осени 1902 г. такой приговор был написан в мое отсутствие. Приговор этот через консисторию был направлен в Тульское губернское правление для утверждения и исполнения. Но, к моему счастью, как мне говорил становой после, тульский прокурор при рассмотрении этого приговора не согласился с мотивами моего выселения. Было написано удалить меня как порочного члена общества, а отступление от Православия не подходило, по его мнению, под понятие порочности. Присутствие передало дело к доследованию через полицию.

– - В крайнем доме спросил я у Свирина, -- говорил мне потом пристав, -- что у вас тут за канитель с Новиковым, что он, оброк не платит, или власти не подчиняется?
– - Пустое, -- сказал мне Свирин, -- от он тверезый и с нами ничего, оброк хорошо платит, вот только с батюшкой не ладит, вы у него спросите: почему он в церковь не ходит.
– - Я не поехал и к батюшке, -- закончил пристав, -- а прямо и донес, что дело возбудили только из его отступления от Православия. Присутствие-то и отклонило.

Когда надежды на выселение меня не удались, священник повел другую политику. Кажется, в это время консервативные газеты, "Московские ведомости" и "Гражданин", забили тревогу об оскуднении Православия в народе, причем рекомендовали духовенству в приходах более активно бороться с отступившими и колеблющимися. В результате чего священник в одной проповеди говорил: "Вот было время, когда в народе была крепкая вера и никакой смуты никто не сеял. Тогда сам народ не стыдился охранять чистоту своей веры и гнал от себя и всячески поносил развратителей, предавая их в руки гражданских властей! А на Вселенском соборе даже сам Николай Угодник не постеснялся простереть свою длань на лицо ересиарха Ария, и никто не осудил его за это из всех присутствовавших иерархов. А вы теперь боитесь и слово сказать своим совратителям и допускаете всякое поношение Православной веры и всякое над ней глумление. Он вам скажет, что сходил в церковь, покивал головой, а вы на это и сказать что, не знаете".

В результате такой проповеди отношение ко мне окружающих крестьян обострилось еще больше. Пьяные мне прямо говорили: "Слышал, чем вашего брата учить надо, а не слыхал! так вот я покажу". И они мне, не стыдясь.

160

показывал кулаки, говоря при этом, "что лучше нигде не запаздывай вечерами, а то тебе влетит".

А на одной сходке мужики уже прямо предъявили мне ультиматум, чтобы я перестал работать в праздники и что иначе они меня принудительно будут сгонять с поля. "Мы не хочем, чтобы ты срамил наше общество, ты понимаешь, мы тебе запрещаем это всем миром", -- злобно и решительно наступая на меня, говорил мне староста Соколов (один из тех стариков, о которых я уже упомянул в начале своей повести). Я с ними заспорил, доказывая, что никакого законного права они на это не имеют и что закон никому не запрещает работать в праздники по доброй воле.

– - Мы не признаем ни Ховраля ни Мовраля, -- поддержал его Сычев, -- раз ты общественный человек, ты по-общественному и жить должен, а не творить свою волю; не хочешь подчиняться обществу, убирайся от нас на все четыре стороны, мы и на дорогу дадим.

Я им не уступал и сказал решительно, что если они сгонят меня с поля, то я пойду жаловаться, и им попадет от начальства за самоуправство.

– - Да что вы к нему пристали, -- сказал Осип Михалыч, -- и чего ради с ним грех заводить, пускай его работает хоть по ночам, все равно у него ничего не родится, не попустит Бог такого греха и непременно накажет или тем или другим...

Старик этот был отставным солдатом и плохо верил в Божеское наказание и втайне поддерживал мою руку из уважения к моей ссылке, зная лучше других, что меня гоняли за осуждение коронационных расходов перед коронацией Николая II в 1896 г. Его племянник Сашка Гордеичев был в Туле жандармом, участвовал при нашем обыске с начальством в апреле 1896 г., а потому он и знал лучше других мою историю.

Я воспользовался его защитой и стал развивать его мысли. Вот и чудесно, говорю, чего вам зря волноваться и грех заводить. Угодна Богу моя работа, он мне даст хороший урожай, а не угодна -- и впрямь ничего не родится, я и сам тогда увижу и брошу работать по праздникам. Вам, говорю, за мой грех не отвечать. Бог лучше вас знает, кого карать, кого миловать. Подождем до осени, тогда и увидим.

Старикам такой оборот дела очень не понравился, и они злобно ругались, настаивая на моем подчинении обществу, но всем остальным это было на руку. Давало выход из затруднительного положения. Кому, в самом деле, интересно заводить попусту грех без уверенности в своей

161

правоте? Затаив злобу, старики уступили и только при всяких случаях жаловались на меня начальству, доказывая необходимость удалить меня из общества, как паршивую овцу, пока я не успел всех совратить "в толстовскую веру".

А тут пошла работа, пришла осень, и мой овес от ранней обработки и посева опять вышел лучше других. Туг уже увидели не одни старики, что Бог не наказывает за хорошую работу, и понемногу успокоились, и стали у меня перенимать и понемногу учиться.

Был еще старик Иван Иванович, которого почему-то звали Сверчком. Был он хитрым и скуповатым, хотя и любил выпить. Он первый додумался извлечь для себя выгоду из своего отношения к церкви и священнику. Увидавши на моем примере, что Бог не наказывает даже "отступников", он решил, что "за малый грех" и совсем ничего не будет.