— Что еще за жених? Может, мне ремнем встретить его?

— А уж как хочешь. Слыхал, мотоцикл подъезжал? Это он. На мотоцикле привез.

— Ишь ты, жених! На мотоцикле. Чей же он?

— Харченков, сосед Пашкин. Вот чей.

— А! Энтот! Ну энтот еще ничего. Только рано ему женихаться.

— Они теперь у нас не спрашивают.

— Они не спрашивают, а мы должны с них спрашивать. Нехай вот придет домой, я спрошу.

— Ну не шуми, может, у них любовь.

— Ты уж дюже стала понимать. Любовь. Небось сама знаешь, какая у нас бывает любовь. Гляди, чтобы в подоле не принесла. Любо-овь.

— Ты как хочешь, а парень хороший, самостоятельный, с Уренгоя приехал, на комбайн нынче пойдет. С Зойкой в одной школе учился.

— А ты уж все разузнала?!

— А как же, я мать.

Татьяна была очень довольна женихом и все ходила с этими розами, искала, куда бы их пристроить. Поставила в банке на круглый стол и сказала, обернувшись к Петру:

— Ты хоть раз мне принес цветы, не розы, а с выгона хоть бы. Не было и в думках у тебя. А тут во какой букет.

— Я тебе вон дом какой поднес вместо букета, а то нарвал в чужом небось саду и… букет.

— Ты брось, Петро, домом попрекать, — вмешался Пашка, — не ты один ставил его. Танька тоже не хуже кобылы глину месила, сама делала. Это я так про дом. А об этом Сережке тоже не надо говорить не знамши. Парень самостоятельный, водку жрать не будет, а там, где нету водки, там всегда порядок. На Севере и то не касался этой водки. А вкалывал — ты бы послушал. Полярный круг. Куда, говорит, ни глянь, ничего нету, кроме белой скуки, этой тундры, голой, как столешница. А мороз за сорок трещит. Насыпали площадку под компрессорную станцию, а он на бульдозере. Привезут самосвалы землю, а он один разравнивает, площадку делает. Глянешь, говорит, — только яичный желток, бледный, инкубаторный, на слепом небе плавает. Это солнце такое за Полярным кругом. А ты говоришь, ремнем встретить. Видел он твои ремни.

— Да я разве что, — сдавался Петро, — Харченки, они все самостоятельные, но рановато думать про это, вот я чего.

— А тут никто не прикажет, не установит — когда рано, а когда поздно. Тут, брат, природа! — заключил Пашка, поднялся и пошел за матерью, ехать надо.

Только Пашка выкатил за ворота, вот они и девочки. Тихонечко вошли босиком, обувку на крыльце оставили. К розам сразу кинулись, радуются. Откуда такие розы?

— Это я должен спросить, — напустил на себя серьезность отец, — у тебя, старшая, спрашиваю.

У Зои мелькнула догадка. Зарозовела девочка.

— Дак откуда? Спрашиваю.

— Не знаю.

— А громче ты не можешь?

Молчание.

Пришла мать на выручку:

— Ну, хватит тебе, отец, пристал. Это тебе Сережа просил передать.

Зоя закраснелась, спрятала в букет лицо.

— По-ня-а-тно, — нараспев протянула младшенькая.

Зоя не успела одернуть сестренку — за окном, как с неба сорвался, клекот мотоцикла. Зоя так и опустилась на стул.

— Это он, — всполошилась мать.

— Он, он, — проворчал отец, — может, встретить его как полагается?! Иди уж, чего, как мыша, притихла.

— Сбегай, доча, будет он греметь тут мотоциклом своим.

Зоя выскочила пулей.

Выглянула за калитку. Стоит, оперся о мотоцикл. Подошла молча.

— Здравствуй.

— Здравствуй. Чего приехал?

— Садись, покатаемся.

С наигранной смелостью Зоя уселась на заднем сиденье.

— Ты возьмись за меня, а то выскочишь.

Осторожно обхватила Сережу, ноги пристроила внизу, на какую-то железяку. Страшно.

— Зой, ты что? Держись за меня крепче. Боишься, что ли?

Нет, она не боялась, ей было хорошо, но она робела почему-то крепко обхватить Сережу. Мотоцикл взревел и рванулся с места. Зоя невольно прижалась к Сереже, он спиной почувствовал маленькую Зоину грудку и смутился. Ха, тоже мне мужик, стыдно ему. И он прибавил газу. Вылетел на выгон, свернул направо и в степь, к Володину саду.

Уже розовым, почти незаметным дымком покрыло плоский выгон, солнце садилось за спиной, за поречным лесом. Они летели, подчиняясь только скорости и встречному ветру. Сереже так хорошо еще не было, даже когда первый раз сел за штурвал самоходного комбайна и один, с высокой кабины, смотрел перед собой в бесконечную степь, даже когда сел за бульдозер там, на Севере. Тогда тоже он был как на лету, не чувствовал собственного веса, все струны внутри были натянуты и на них кто-то пробовал мягкими пальцами тихую музыку. И сейчас он слышал эту музыку, а Зоя, уже не стесняясь, приникла к его спине. Пахла Сережина спина солнцем и степью и чуть-чуть как бы вроде отцом.

Когда объезжали канаву, чтобы выскочить на полевую дорогу, мотоцикл подпрыгнул, Зоенька рывком прижалась к Сереже, и сердце ее тут же остановилось, и она сладко, всего на одну минуту умерла. Под тополями Володина сада уже загустела темнота, пронеслись через нее, выехали под гору. Подниматься Сережа не стал, вывернул на дорогу, что вела вдоль подошвы горы, и понесся навстречу первой звезде, что взошла над степью. Оттуда, куда их нес бешеный мотоцикл, надвигалась ночь, Сережа включил фару; и, следя за прыгающим снопом света, который метался по низкорослому подсолнечнику, по затравеневшему проселку, Зоя почувствовала тревогу. Как бешено мотался — вверх, вниз — этот сноп огня от фары Сережиного мотоцикла.