— Иди в трусах.

Валя огляделась по сторонам, были тут и в купальниках, модных даже, но были и в домашнем, и в лифчиках домашних, не купальных. Была не была, один раз помирать. Разделась, трусы как трусы, в горошек голубенький. Чего еще надо?

Ойкнула Валентина и окунулась с головой. Поплыла, смешалась с другими.

Сережа плавал саженками, вся спина снаружи, сильный, дьявол, стал, полный мужик. Выскочил. Пашка тянул пиво.

— А за рулем, не наказывают у вас?

— Кому тут наказывать? Все свои, — Пашка махнул рукой. — Но ты скажи, узнаешь свой Казенник? А?

— Не говорите! Вроде так и надо. А вы во-он там, на круче, солодник дергали?

— А то. Вытащишь плеть метров на пять…

— Ну, загнули.

— Чего загнул? Метра на два вытаскивали. Сладкий, сок по губам течет, аж приторно. Надо же, а вот нынешние дети ничего этого не знают, не едят. Нынче мороженое, сладкую воду. А мы? Чего только не ели! Солодник, кашку акации. Весной луковицы солостенок, петушков этих. А мак? А? Все руки оранжевые, морда оранжевая, не отмывается. Чего только не ели! Вот время было.

— Этим и мы еще баловались, — грустно проговорил Сережа. — Поразлетелись от сладкой еды в разные стороны. Вы ведь тоже… мотанули когда-то.

— Все — в разгон по России. Раньше-то и не слыхали про эту Россию, а тут стала родной матерью, всех приютила. Я махнул к азербайджанам, там дядя жил.

Пашка был уже полностью лыс, по лбу крупные морщины, щеки немного провальные и глазки мутной голубизны, от возраста помутнели. Ему вот-вот пять ноль стукнет, а Сереже — восемнадцать через месяц.

Пашка вернулся из своих скитаний не так скоро, еще отец живой был, старый Курдюк. Был у него тогда ослик, на нем возили воду с артезиана, когда баню топили. Вот идет старый Курдюк рядом с осликом, рядом с маленькой двуколочкой, на ней кадушка с водой. Придерживает одной рукой кадушку, чапает рядом, а мать ворота открывает, еще старые ворота были. Жил, жил старый Курдюк и помер. И ослик подох, может, с тоски. Двуколочка стоит еще под сараем.

Сережа помнил хорошо старого Курдюка. Сидел тихонечко на завалинке. Теперь и завалинки нету, скамейка с выгнутой спинкой стоит перед новым Пашкиным домом. Да еще при Сереже затевался. И вот уже прямо дворец. Без Сережи помер старый Курдюк. Бывало, идет Сережа из школы, сумкой размахивает. Старый Курдюк окликнет его, поманит к себе. Ну, что у вас там в школе, чему учат и так далее.

— Учат, — отговаривается Сережа. — На тракторе уже умею, на комбайне.

— Э-э-э, — покачает головой старый, — теперь-то вам всё, а я вот жить заморился.

— Как это? — не понимал Сережа.

— А вот не хочу жить, и все. Не хочу.

— Непонятно, Василь Денисович. Как это? Жизнь кругом идет в гору, глядите, какой центр стал в Цыгановке, скоро и к нам асфальт, говорят, проложат, а вам жить не хочется. Что это вы, Василь Денисович?

— Заморился я, Сережа. Ничего теперь мне не надо. И асфальт не нужон. И ничто другое.

Теперь уже нету старого Курдюка. Помер. А дядя Паша — это какой-то новый Курдюк. Этот не заморился, видать. Посмотрел Сережа внимательно на Пашкино лицо, по которому хорошо поездила жизнь на разных колесах, поглядел своими молодыми, как полированные камушки, глазами и подумал: что-то в нем есть такое, непростое что-то.

— Налейте мне пивка, дядь Паш, я тоже полюбил его на Севере.

— Давай, на пару. — Пашке было приятно с этим молодым, крепким парнем сидеть пить пиво, смотреть на его мускулистое, налитое молодой силой тело, вроде сам становишься молодым. Если б не крутила эта нога, он бы купаться полез с Сергеем. Хорош парень, сказать ничего плохого нельзя. От непонятной радости, подступившей откуда-то из глубины, Пашка достал пачку крепких сигареток без мундштука и закурил, щедро и с нескрываемым удовольствием выпустил из обеих ноздрей дым.

— Не куришь? — спросил Сережу.

— Нет, не привилось как-то.

— Ну че, молодец. Может, и я не курил бы, но жизнь у меня другая была, заставила курить. Молодые мои годы прошли в нужде. Самые сладкие годы. Все вывез на своем горбу сам, теперь живу получше многих других, но сладкие годы ушли, а жизнь один раз дается, как говорил Николай Островский. Мы теперь грамотные, нас нынче на дурака не возьмешь. На «давай-давай». Отдали больше, чем надо, теперь самим пожить дайте. Я ведь, Сережа, не тута работаю. Счас и в Цыгановке, правда, наладилось, а при старом директоре не то было. Гляжу, не-ет, тута кашу не сваришь. Взял и ушел в энтот рыбхоз. Не от работы ушел. Я всю жизнь работы не боюсь, у меня руки такие. Но чтоб и мне приварок был. Приварку нету — все, я не засижусь. Хватит, отпахались.

Глядел Сережа, глядел на Пашку, щурил молодые глаза, слушал и то понимал, то не понимал этого нового Курдюка. Знал, что Пашка в рыбхозе работает, а почему — не задумывался. А сейчас смотрит: вроде наш мужик, понятный; а то подумает: не наш, непонятный. А крутом гомон стоял, голоса летние, мелькали мимо в трусах, в купальниках, в плавках парни, бабы молодые, детишки. Валентина мороженого принесла в стаканчиках. Как в городе.

Чуть в отдалении остановилась «Волга». Вышли из нее молодой лысый мужик и симпатичная дамочка с ребенком, дошколенком. Стоят, на воду глядят, думают — раздеваться или погодить.