Она быстренько поставила чайник на газ, достала варенье, масло, хлеб поставила. И все говорила:

— Вот сейчас чайку попьем, порасскажешь, и все отойдет, все будет хорошо. Только волю слезам не давай. Господи, чего только не бывает на свете! Все проходит, и это пройдет, подружка. Вот давай успокойся, давай чайку горяченького. — И Валентина налила из заварного чайника. Она уговаривала, а сама все гадала, что за беда свалилась на подругу. Кто обидел? Оскорбил кто-нибудь спьяну? Ревизия? Дома ль что?.. Закусили холодной курятиной. Заварила новый чайник, разлила по кружкам, варенья положила на блюдечко.

— Ну, говори, говори. Анна. Увидишь, сразу полегчает.

Анна судорожно сглотнула слезы, вытерла платочком глаза и выдавила с трудом:

— Сын явился, нашелся сынок…

— Да какой еще сынок? Откуда? — И, вдруг что-то сообразив, открыла рот, замерла и робко, чуть ли не шепотом спросила:

— Энтот, что ль?

— Он, кто ж еще… — И опять у Анны набрякли глаза.

— Ну и…

— Ванька говорит: иди, мы тебя не знаем, и ты нас не знаешь, иди и живи, как жил. И ушел сынок, а я за ним, плачу, а он обиделся и уехал.

— Господи…

Анна потихоньку успокоилась, стала говорить. Валька слушала и вздыхала. Она думала о том, что с ней было где-то в Сибири, а здесь, в этой Цыгановке, почти то же самое. Ну, не то, конечно, а жизнь отчего-то ломается, отчего-то не складывается как хочется, и когда она будет складываться у людей — неизвестно. Ее молодость размоталась как попало, не сложилась вот и у Анны. Не получилось у них в самом хорошем возрасте. Отчего? И все вроде есть, все начинается как надо, а потом — подножка, и все полетело кувырком. Слушала Валька, и вторым потоком текла ее собственная жизнь.

Когда-то, в девичестве, Анна выскочила замуж за одного, вроде хорошо было сначала, а мать у него была чистохолка, «это не так, то не так», добилась своего, ушла Анна, пожаловалась своей матери, поплакала, а та посоветовала: уходи. А уже ребенок получился, с ребенком ушла. Мать говорит: отдай этого щенка, зачем он тебе жизнь будет портить. Наладила: отдай да отдай. Отдала одним, а те подержали немного и назад принесли, ночи не спит, орет все. Вернули. Опять стала искать, кому отдать. Нашла. Отдала. Они уехали в другой совхоз. Уехали и уехали. А Анна вышла снова замуж, теперь за этого Ваньку, маленького, корявенького мужичка: теперь не до этого, чтобы выбирать, иди, кто берет. И пошла. Вроде тянулись дни, годы нормально. И вот привозит в магазин хлеб шофер, парень молодой, двадцати пяти годков. Уж позабыла про все Анна, а тут глянула на этого парня, на шофера, и… обмерла. Тоже с рыженькими бровками, с ресничками незаметными, екнуло сердце. А парень смотрит и смотрит как-то ненормально на нее. Уже уезжать надо, а он все стоит в магазине и стоит как вкопанный.

— Ты чего? — испугалась Анна.

— А мне сказали люди, что мать моя в Цыгановке в магазине работает. Я и повез хлеб. И вот гляжу на тебя, мама, и думаю, ты это или не ты.

— Сыночек, — кинулась Анна к парню-шоферу. — Я ж сразу поняла.

Обнялись они в слезах. Сын все повторял, как маленький: мама, мама и так далее. Прожил до двадцати пяти лет, а мамы не знал, не имел, и можно сказать, что не было у него детства, поэтому теперь он почувствовал себя маленьким, ребенком, и ему захотелось под защиту материнской руки. Он обнимал Анну, повторял свое «мама», а потом спросил:

— А как же ты бросила меня?

— Заставила бабка твоя, моя мать. Заставила, сыночек.

Стал он ездить, хлеб возить в магазин. Анна, между прочим, никому ничего про это не рассказывала. А сегодня в обед поехали на его машине домой к Анне, а муж, маленький этот человечишка, посмотрел на статного парня и взбунтовался, иди, мол, своей дорогой, мы тебя не знаем, и ты нас не знаешь, как жил, так и живи. И вот он ушел, уехал, а Анна до конца работы не просыхала от слез и сейчас зашла к подружке, отплакаться, облегчить душу.

— Вот жизнь, чтоб ты провалилась! Поглядит кто, может позавидовать, все вроде как надо, а оно вот как получается. Господи, вот дела. Да чем ему, Ивану-то, помешал он, зачем гнать?

— Ему не хочется с моим прошлым возиться, а сынок будет приезжать и все время напоминать, его и заело.

— Ну и что? Что тут такого? Потерпел бы!

— Не, не будет терпеть. Он хоть и мелкий ростом, а характер у него твердый. Не хочет, и все. Мы тебя не знаем, и ты нас не знаешь. Вот так сыночка встретила. — И опять за платком полезла в сумочку. Глаза промокать.

Сидели, горевали. Пашка приехал. Поставил машину, вошел, и осклабившись:

— Ты работай, а они вон чем занимаются. Ну и бабы. — Но заметил заплаканные глаза у Анны, посерьезнел: — Чего?

В ответ обе молчали. Пашка повозился у рукомойника, обтер руки и опять к ним:

— Ну чего? Может, поесть дашь?

— Садись, сейчас погрею борщ.

Засуетилась, кинулась к плите.

— Чего это, вроде глаза на мокром месте? Анна? Проворовалась, что ль?

Анна вздохнула, посмотрела на Пашку с укором, и глаза ее набухли влагой.