— А-а! — воскликнул Виталий Васильевич. — Проходи, комсомол, проходи, Добчинский и Бобчинский, не стесняйся, Сквозник-Дмухановский.

Виталий Васильевич вышел из-за стола и подошел к Михал Михалычу, приобнял его.

— А знаешь что? Дело это не совсем официальное, пойдем-ка ко мне, там и поговорим, и поужинаем. Ты же только с поля, не успел и домой сходить, так?

Михал Михалыч вздохнул облегченно и подтвердил:

— Так, Виталий Васильевич.

— Вот и пошли.

«Волга» Виталия Васильевича с красными сиденьями казалась как-то выше, богаче, что ли, «Волги» Михал Михалыча. Видно, в сиденьях было дело: красные, мягкого, бархатистого материала, они делали ее не совсем рядовой, обыкновенной. И шофер-водитель был посолидней директорского Володи. Он сидел со строгим лицом, представительно и был очень похож именно на водителя секретаря горкома КПСС.

Михал Михалыч в подробностях не помнил улицы, где жил секретарь в обычном с виду доме, белой стеной и большими окнами выходившем на обычную улицу. Ворота скрытные, местная мода. Отворили калитку, прошли вдоль стены и заборчика соседнего подворья. Вход с крыльцом был со стороны двора, который можно назвать розарием — столько тут было кустов красных, кремовых, розовых и даже черных роз. И аромат стоял головокружительно нежный. Над розами там и сям выступали молодые плодовые деревца. Михал Михалыч, вспомнив свой пустынный двор, остановился перед этим райским уголком и замер от неожиданности.

— Что остановился, понравилось?

Михал Михалыч только головой покрутил. Да, ничего не скажешь.

— Прямо бахчисарайский сад, только без фонтана.

— Все, — сказал Виталий Васильевич, — абсолютно все своими руками.

Жена Виталия Васильевича вышла на крыльцо, приглашая мужчин в комнаты. Она была в домашнем легком платье и в переднике.

— Извините, — сказала, немного смущаясь и показывая руки с засученными рукавами, — я как раз стиркой занялась. Проходите.

Михал Михалыч не так чтобы стеснялся, а все же был несвободен, несколько скован, хотя все тут было просто, безо всяких фанаберии. Лицо жены светилось здоровьем, все на нем было естественным, природным; румяные щеки, атласные брови, густые реснички и никаких следов косметики, ни этой чертовой губной помады, ни синих или зеленых, что особенно отвратительным казалось Михал Михалычу, этих мертвецких подводов век. Чистое лицо с зеленоватыми глазами, открытыми и ясными. Запусти сюда, в этот маленький сад, с этими розами, какую-нибудь очень современную синтетическую мадам, и все пропало. И розы, и молодые деревья, и даже чистое небо над этим двориком — все бы в минуту погибло. В этом был глубоко убежден Михал Михалыч. Он признавал только естественность в женщине и постоянно вступал в конфликт с собственной супругой, с Валей, которая позволяла себе чуть-чуть, самую малость подчернить ресницы. Тут же не было ничего искусственного, и это чистое очарование смущало и немного сковывало директора.

Виталий Васильевич познакомил Михал Михалыча с домом, после чего мужчины прошли в столовую.

— Придется подождать немного, я мигом. — И хозяйка дома исчезла где-то в глубине квартиры.

— Ну так что? Как же ты опростоволосился, Михал Михалыч? А?

— Трудно ответить, не понимаю, Виталий Васильевич. Рассказывал ему то же самое, что и вам. А он так разрисовал, что и не поймешь, откуда что брал.

— Сразу видно, этот социолог в писатели метит. Лихо разрисовал.

— Виталий Васильевич, все по существу у него верно, но чужой человек писал, чужой. Карьеру какую-то делает, кому-то хочет понравиться.

— Со мной он на эту тему вообще не говорил, а подал меня как Ноздрева какого-нибудь или Собакевича. Лихо, лихо. Далеко пойдет.

— Может, Виталий Васильевич, сочиним ответ?

— Это мы просто обязаны сделать. Все так и напишем, что вопросы подняты правильно, над ними сами бьемся, но что суть статейки социолога не в том, а в страстном желании прославить свое сатирическое перо. Ради этого он пренебрегает всеми этическими нормами, простым приличием. Директора и секретаря горкома, с которым социолог вообще не разговаривал на эту тему, он вывел такими смешными головотяпами, что всякому видно, что и секретарь горкома и директор для него были всего лишь материалом в его сатирических упражнениях.

Что же касается самой сути вопроса, то это находится вне компетенции городского комитета партии и уж тем более директора совхоза. Тем не менее мы все эти вопросы ставим перед вышестоящими органами и будем добиваться их разрешения.

Вот так, Михал Михалыч. Давайте мы это запишем сейчас, а потом согласуем на заседании ближайшего бюро и отправим в эту газету.

Виталий Васильевич принес бумагу, шариковую ручку, положил перед Михал Михалычем и сказал:

— Пиши.

Михал Михалыч начал писать, переспрашивал отдельные места, как лучше сформулировать. Пока супруга накрывала стол, ответ был записан и одобрен.

— Теперь, — сказал Виталий Васильевич, — согласуем с бюро и отправим в два адреса: в газету и в крайком партии. Ха! — улыбнулся Виталий Васильевич. — Увидел бы этот социолог, как герои его статейки собрались за ужином, за составлением ответа, обязательно написал бы новый фельетон. Ну да бог не выдаст, свинья не съест. Бери, Михал Михалыч, что милая моя супружница приготовила. Она тоже переживает. Как же ты, говорит, в эту комедию попал? Небось доволен, ведь на всю страну?

Виталий Васильевич говорил и орудовал вилкой, с аппетитом ел, с удовольствием, даже весело как-то — видно, не очень-то тронут был этим событием.

После чая Виталий Васильевич предложил Михал Михалычу остаться переночевать.

— Поскольку мы теперь герои одной комедии.

Михал Михалыч сильно смущался, но остаться не остался, рано вставать надо и так далее. А Виталий Васильевич вовсю продолжал играть роль веселого, ничем не омраченного человека, на самом же деле кошки скребли у него на сердце, он и приглашал Михал Михалыча переночевать, чтобы как-то вдвоем развеять гадкий осадок, что упорно держался на дне секретарской души. Он нуждался в собеседнике. Сел в машину проводить Михал Михалыча до здания горкома, а там, простившись, поднялся к себе в кабинет. Решил позвонить секретарю крайкома, хотелось услышать его голос, его мнение.