— Верно, — произнёс Лухманов. — Враги скупают золото, дорогие камни. Для этого воруют продукты. Гитлеровцы, видимо, опасаются, что ценности в городе могут пропасть. Бомбёжки, пожары, возможный штурм… Вчера мы конфисковали у одного молодчика вот это.

Он открыл портфель и подал Астахову крупный, голубым огоньком блеснувший камень. Астахов взял его, подержал на ладони и, на глаз измерив стоимость, сказал:

— Целый дом.

— Завод можно выстроить, — усмехнулся Лухманов, кладя камень обратно. — Сейчас за ним приедут из Госбанка. Товарищ Астахов, вы, разумеется, можете быть нам полезны. Вот сей улыбающийся молодой человек, — он показал на меня, — как раз занимается этими делами. Берите его с собой, покажите всё.

— Молодой человек не нуждается в помощи, я уверен, — проговорил Астахов.

Уловив иронический и даже слегка покровительственный тон в его словах, я сдержанно промолчал. Ты-то, герой, — подумал я, — упустил Заур-бека. А теперь носишься с фантастической идеей поймать его в Ленинграде. Странно, почему майор Лухманов принял всерьёз болтовню этого человека.

— Так вы живёте на Стремянной? — спрашивал между тем Лухманов. — В доме тридцать три? Адрес знакомый, в наших делах фигурировал. Вы готовы, Саблуков?

— Готов, — ответил я подчёркнуто сухо.

— Отлично.

Несколько минут спустя мы шагали по тихой, тёмной улице — я и Астахов. Где-то очень далеко, едва слышно стреляли зенитки — в небе вспыхивали и гасли звёздочки разрывов. Под ногами хрустнуло стекло. Стена магазина была пробита снарядом. Вывеска с надписью «вина, гастрономия» раскололась — остались висеть три буквы «г», «с» и «я». Из магазина не пахло съестным. Он был давно заколочен.

— С вами мы придумаем что-нибудь, — примирительно сказал Астахов и взял меня под руку.

Я отстранился. Нет уж, я не склонен первого встречного принять в качестве друга и наставника. Правда, я не был уверен, что мне удалось бы — будь я на месте Астахова — изловить Заур-бека. Но я мог кое-чем гордиться. Во-первых, я, приехав в Ленинград после ранения, выследил и захватил двух ракетчиков, после чего меня направили в распоряжение майора Лухманова. Во-вторых, розыски пятидесятикаратного бриллианта, что лежит сейчас в потрёпанном портфельчике Лухманова, не обошлись без моего участия. А враг, переправлявшийся через Ладогу под видом эвакуирующегося, запрятал бриллиант очень искусно — в коробку с кремом для чистки летней обуви. Но, посудите сами, кто же станет зимой, в трескучий мороз, класть крем «Сочи» в дорожный саквояж вместе с вещами первой необходимости? Да, наше дело требует таланта, так же как и всякое другое, — думал я. Правда, Лухманов заметил однажды, что талант не качество, а скорее процесс, но я не совсем понял этот афоризм.

На перекрёстке, где снег засыпал ненужные теперь трамвайные пути, Астахов опять взял меня за локоть. Но на этот раз я не отстранился, потому что услышал:

— Та тётка, торговавшая маслом, — пешка. Есть старик один. Лесник зовут его. Фамилия — Лесников.

— Лесник?

— Вам известно?

— Да, — мог только выговорить я. — Слышал что-то.

Тут же я выругал себя. Не должен я выдавать того, что знаю. Всё-таки я обязан быть с ним настороже.

— Лесника я видел один раз на нашей лестнице. Он шептался с той тёткой — Агриппиной Пазутиной. Я осветил их фонарём, они шарахнулись.

— Интересно, — сказал я.

Я попытался произнести это слово небрежно, но ничего не вышло. Слишком захватило меня то, что сообщил Астахов. Я знал Лесника. Я чувствовал, что он связан с шайкой и играет в ней не последнюю роль, но определённых улик не было. «Астахов всё-таки пригодится, — подумал я. — А вдруг Заур-бек и Лесник — одно лицо».

— Вы бы узнали Заур-бека?

— Никакого сомнения, — отозвался Астахов. — Никакого сомнения, молодой человек.

— Он мог изменить внешность.

— Всё равно. У вас есть табак?

— Я не курю.

— Вы паинька. В вашем возрасте я… Как-нибудь расскажу вам. Это эпопея.

Я молчал. Обычная моя разговорчивость исчезла, должно быть потому, что я не знал, как себя держать с Астаховым. Конечно, он нужен нам. Я не мог не думать о Леснике, о Заур-беке. И в то же время я был настороже, точно ждал, что вот-вот раскроется какой-то обман. Оттого запомнилась мне со странной тревожащей резкостью и его комната в четвёртом этаже тихого, точно обезлюдевшего дома, портрет бабушки — черноволосой танцовщицы в испанском костюме, множество дам в кринолинах и офицеров с бакенбардами, отгороженных друг от друга задымлёнными, когда-то блестевшими позолотой рамами, а среди них большая картина, повёрнутая лицом к стене.

— Натюрморт, — объяснил Астахов. — Арбузы, ветчина, гуси. Невозможно смотреть. Вы не возражаете — я лягу.

Не раздеваясь, он опустился на диван, заполнив его целиком. Я же сел на подушку, сброшенную с дивана, у раскрытого сундука. Офицеры и дамы, измазанные копотью от железной печки, скорбно взирали на перемешанное в сундуке и вывернутое на пол добро. Я вытащил подсвечник, залитый воском, настольный звонок в виде черепахи, кусок газовой материи с блёстками, затем большую морскую раковину с острыми вытянутыми отростками. Она напомнила мне отцовский дом в Гатчине. Там была такая же раковина. Мне захотелось приложить раковину к уху, как я делал в детстве, веря в то, что она каким-то таинственным образом сохраняет шум прибоя, — но постеснялся, потому что встретился взглядом с Астаховым.