Зощенко в это время — король! А повести — отчаянные.

«Сирень цветет» — еще одна история о страданиях бывшего «приличного человека» в новой жизни. Приключения героя повести, Володина, отчасти даже автобиографичны: судьба бывшего прапорщика царской армии, «к тому же слегка контуженного в голову» и «потрепанного революцией».

Потеряв все, он притулился в мастерской друга, фотографа Патрикеева, а потом с отчаяния женился на вовсе не любимой женщине. Однако, чуть подправив здоровье, он вспоминает о своих «художественных наклонностях» и становится вполне ценным специалистом — ретушером, подправляющим изображения местных жителей в фотоателье своего друга Патрикеева. Вернув себе уверенность, он осматривается уже внимательно и находит более интересный «предмет», чем его унылая супруга, — молодую девицу Сисяеву. Однако его любовный роман мало напоминает прежнюю классику — все вокруг, да и он сам, играют уже по нынешним нотам, всё мелочно и убого.

Враги Володина — не дворяне-дуэлянты, а зощенковские герои. Особенно колоритен родственник жены, медбрат Сыпунов, который, взывая к совести Володина, бьет его булыжником по голове. А жена, подойдя на улице, пытается брызнуть ему в лицо серной кислотой, раздобытой все тем же неутомимым медбратом Сыпуновым.

К тому же в момент самых решительных объяснений с возлюбленной на Володина, в результате всех потрясений, находит икота, и возлюбленная, хотя дает согласие с ним соединиться, смотрит на него с некоторой брезгливостью. Жениха, в довершение всего, одолевают мучения: любит ли она его бескорыстно или зарится на его большие деньги, заработанные ретушерством? Заканчивается все мирно — молодые женятся, и даже медбрат Сыпунов вдруг относится к ним добродушно… Но — ощущение трагедии остается.

Повесть «Мишель Синягин», примыкающую к «сентиментальным повестям», автор начинает в апреле 1930-го — и в декабре она уже выходит в журнале «Новый мир» (№ 12), и в том же году за рубежом — в берлинском издательстве «Петрополис». Это история поэта-романтика, оказавшегося в суровых советских буднях. Куда он попал? Уже Ленский, поэт-романтик, как вы помните, был «не совсем ко времени». А уж Синягин! Выглядит он совсем не к месту… но его все равно жаль! Дожилтаки, несчастный, до наших дней.

Мишель Синягин, этакое «нежное растение» дворянского происхождения, поэт сладостных грез, которые теперь звучат пародией, оказывается в результате революционных событий в Пскове с матерью и теткой и, думая лишь о возвышенном, случайно становится отцом и женится поневоле на весьма простецкой местной барышне Симочке, примечательной лишь веснушками. Не в силах переносить подобную банальность, он устремляется к тетке, переехавшей в Петербург и живущей там среди остатков прежней роскоши, которых на жизнь пока хватает, в том числе и Мишелю. Возвышенные порывы, красивая любовная связь, разорение, нищенство.

Несомненно, в основе повести — странный образ, преследующий Зощенко — поэт Тиняков. Он все время оказывается на пути Зощенко, в те годы еще вполне успешного, с протянутой рукой…

В конце концов, дойдя до крайности, Синягин возвращается в Псков, к простой и забытой им Симочке, которая, уже будучи замужем, дает ему, однако, последний приют… Пророческая повесть — через много лет, после всех страданий Зощенко именно в Сестрорецке, у Веры Владимировны, которой он столько лет пренебрегал, найдет последнее успокоение.

А жизнь уже и сейчас тревожит его. И эти повести — попытки как-то изжить свои тревоги, «отдать» их бумаге…

А что у нас «на семейном фронте»? Да и там неспокойно!

Вот горестная запись в дневнике Веры Владимировны: «28 июля 1930 года. 13 лет нашей совместной жизни!.. Покер, преферанс, радио — классическая музыка. Последнее время разговаривает по телефону с девицами. Больше я не знаю о его жизни».

Брак Зощенко стал к тому времени почти условностью. Вина в том была не только мужа — сама Вера Владимировна была особа, как бы сказать, романтическая, обожала поклонников, компенсировала, как могла, холодность Зощенко, который никогда никуда ее с собой не брал. Причиной его окончательного охлаждения был один совершенно вопиющий факт, о котором рассказывает в дневнике сама Вера Владимировна, увлекшаяся перспективным партийным работником, настоящим мужчиной, «хозяином жизни», аж вторым секретарем Петроградского райкома партии Авдашевым. Их роман протекал бурно, но вот вышел суровый партийный приказ — Авдашева переводили в другой город. Вера Владимировна пишет: «Забывшись в тот последний вечер, я сделала непоправимую ошибку… Я не могла отказать в близости любимому… А Михаил… Михаил был за стеной. И он все понял… я была не права перед ним, я не пощадила его гордости, его мужского самолюбия — в его доме, почти на его глазах, я отдалась другому».

Супруги теперь жили каждый отдельной жизнью — хотя Зощенко не прекратил обеспечивать семью, давал деньги сыну Валерию (откупался?) — и этим испортил его… И Веру Владимировну, конечно, жалко. Вот воспоминание их соседки по дому (С. Гитович): «В нашем дворе я иногда встречала манерную говорливую даму, одетую во что-то воздушное голубое с оборочками, в немыслимых шляпках. Мне сказали, что эта дама — жена Зощенко».

Писательница Тамара Петкевич, тогда еще совсем юная, придя к ним в гости с чтецом В. Яхонтовым, была поражена красотой Зощенко — и его мрачностью, неразговорчивостью. Жена его, Вера Владимировна, была, наоборот, очень оживлена, и как-то даже слишком. Она вдруг сказала Петкевич (которой было тогда 18 лет), что у них наверняка найдутся общие «женские секреты», и увела ее в свою комнату, и вдруг прочла ей восторженное письмо от одного своего поклонника. Юная Тамара Петкевич была сильно смущена такой откровенностью. Так же ее несколько изумила излишне пышная, по тем временам, обстановка квартиры — кровать под балдахином, подушечки… Особенно ее поразила картина на стене — безмятежный морской пейзаж. Картину эту она уже видела. На Невском — в красивом здании банка Вавельберга, напоминавшем роскошное палаццо Медичи (в нем потом располагались кассы Аэрофлота), где в тридцатые годы был комиссионный магазин. Не совсем, впрочем, обычный: туда сдавали свои вещи «лишенцы» — лишенные прав и высылаемые из Ленинграда. На сборы всем уезжающим в ссылку времени практически не давали — объявляли о выезде за трое суток, и люди вынуждены были всё распродавать в спешке. Там лежали роскошные ковры, висели красивые люстры как напоминание о чьей-то счастливой, но уничтоженной жизни. Тамара Петкевич, однажды зайдя туда со своим другом, запомнила картину, которую ее друг хотел купить, но так и не накопил денег. Петкевич пишет: «Картина меня мучила чем-то. Наверное, тем, что была связана с несчастьем людей». И вдруг она увидела эту картину на стене в гостиной у Зощенко! Разумеется, ее приволокла сюда Вера Владимировна, сходившая от антиквариата с ума. Если бы Зощенко узнал, откуда эта картина, какая «тайна» стоит за ней! А впрочем, он и так наверняка догадывался! Не случайно он все больше «отгораживался» от Веры Владимировны — его комната была отгорожена неким «бункером» с умывальником, где Зощенко сам себе стирал носки и платки.

А Вера Владимировна вовсе не собиралась отказываться от прежних привычек, где самое главное — восхищение поклонников. В дневнике 1931 года она пишет об отдыхе в Новом Афоне с Зощенко и сыном Валей (как по-домашнему звали Валерия). Потом Зощенко уехал — и, как пишет Вера Владимировна: «…после его отъезда начался мой “Афонский декамерон”. “10 дней, которые потрясли мир”».

Однако Вера вовсе не собиралась рвать с Зощенко. Роль «жены самого знаменитого писателя» по-прежнему не безразлична ей. Хотя ее высказывания о нем порой высокомерны… Вот запись в ее дневнике: «…говорит, на него “гонения”. Было совещание цензоров и членов ГПУ по вопросу о Зощенко… Решили: “он — порождение советской власти”. Михаил, конечно, их!»