Я видал его в страшные бури и штиль,

Днем и ночью, зимою и летом,

Нас связали с ним сказки исплавленных миль,

Океан меня сделал поэтом.

И покуда живу, и покуда дышу,

Океанский простор не забуду.

Его шум, его запах я в сердце ношу,

Он со мною везде и повсюду.

Говорил Юрий Александрович настоящим русским языком, был несмотря на возраст сухим, очень аккуратным, подтянутым, так я себе представлял старых капитанов – седые, коротко подстриженные волосы, угольно черные брови и синие глаза. Эта флотская жилка сохранилась в нем на всю жизнь, до последних лет, когда жил он уже в средней полосе: лодка у него всегда была выкрашена, вымыта, внутри царил идеальный порядок, не то что у нас на Енисее, где в лодках постоянная рабочая грязь, песок, обязательно какой-нибудь ельчик присох и бензином воняет.

Подвыпив, Юрий Александрович запевал какие-то несусветные морские песни, в которых обязательно фигурировали капитаны, штурманы и девушки из портовых кабаков с английскими именами. Была песня про серую юбку, точнее, про капитана, его черную трубку и женщину в серой юбке, кончавшаяся тем, что в капитанской каюте все лежит на стуле капитанская черная трубка и в предутреннем свете дрожит чуть помятая серая юбка. Когда Анатолий был маленький, Юрий Александрович целомудренно обрывал песню перед этим местом. Помню отдельные строки этих песен: “Аргентинская ночь хороша, Аргентинские девы так юны”, или “Любовался красавицей Кло штурман Пегги с фрегат “Аргентина”, или “Штурман Пегги суров как всегда и любовь отдает только морю”. Когда, по его мнению, он уже достаточно занимал времени у присутствующих, он допевал последний куплет и говорил твердое и громкое: “Всё!”

О тюрьме, о том, как он после нее попал на Таймыр, Юрий Александрович почти не рассказывал, зато рассказывал уже про сам Таймыр, про работу и природу. Про разномастный лагерный народ, про то, у кого он чему научился, в частности, лесному делу, и о том, что две самые распространенные национальные фамилии в той части Таймыра были Лаптуков и Ямкин, и что в пургу “в иголочное ушко” за ночь может надуть полный балок снега. Не любил выступлений по радио людей сидевших и никогда ни о чем не жалел. Здоровье у него было крепкое, благодаря этому он, видать, и выжил, только не осталось зубов и спина отваливалась и еще ни к черту не годились нервы. Ходил он, чуть наклонившись, заложив согнутую руку за пояс, будто подправляя поясницу.

Несмотря на совершенно разные судьбы, что-то неуловимо роднит и бабушку, и Юрия Александровича. Никогда они не жаловались на свою жизнь, относились к своей доле, как к единственному и неповторимому достоянию и не опускались до разговоров, что было бы, если бы в какой-то момент жизни всё сложилось бы по-другому.

...Все говорят, что надо нам в чем-то каяться, оправдываться, и никому не приходит в голову другое: а кто-нибудь хоть раз сказал русскому человеку: “Самый добрый ты, самый терпеливый и совестливый, трудолюбивый и жалостливый, самый лучший на свете”?.. Хотя это, пожалуй, нам, живым да нынешним, нужно, а те, прежние, это и так знали.

БАПТИСТ

Вернувшийся из районной больницы сосед рассказал много интересного. Например, что в район прилетели не то шведы, не то еще какие-то северные иностранцы (“хрен их разберет”) и стали “блатовать в баптизм или во чё там еще” – тоже “хрен их разберет”. Сосед закурил. Говорил он в своей манере, путано, и все словечками. Главное, что я понял про “шведов”, что они денежные (“денег море”) и что полем своей деятельности избрали больницу. Тактика следующая: сначала охмуряют наиболее подверженного всяким влияниям, какую-нибудь больную, потерянную женщину, а потом она уже сама действует, создает некое общество единомышленников, религиозную ячейку. Логика тоже простейшая: пошел к нам, молился с нами – вот и выздоровел, поправился. Поскольку в больнице чаще поправляются, то успех обеспечен самой жизнью.

Соседа тоже пытались приобщить, Библию дарили, звали на собрания, но он сторонился. Потом в столовой фотографировались общиной, звали остальных, соседа. Понятно, что фотография для отчета, а других звали для массовости, чтобы показать работу, а то денег не дадут. “Как глупо все это, как примитивно, – думалось, – и как действует на наших чудаков, которые всегда найдутся, и какое слабое имеет отношение к Богу!”

Неделю спустя ко мне зашел тоже прилетевший из больницы наш деревенский парень, Гена. Здоровый, рослый, крепкий, он все же лежал в больнице, болел “головой”. В поселке про него говорили: “Пил бы больше – вообще бы голова отвалилась”. Ко мне Гена заходил редко, обычно просить на опохмелку.

По стуку в дверь я знаю, кто идет. Стучали не так, как стучат мои друзья, и я заранее недоумевал: кого еще несет? Вошел Генка. Сейчас спросит: “Нет ли чего? Башка трещи”. Или попросит: “полтинник заимообразно – на той неделе верну”. Ясно, что не вернет, и придется либо дать, либо что-нибудь придумать, чтобы отказать, что довольно противно.

– Здорово, – сказал Генка, сняв шапку, и без проволочек продолжил: – Минька, помнишь, у тебя год назад порох, дробь и сапоги пропали? Это я украл. Ты извини меня.

И рассказал, как в больнице ему помогла новая вера выздороветь: “Помирал натурально, а тут как чудом выздоровел – и поверил”. Братья по вере сказали, что делать дальше, что надо обойти всех, кого когда-то обидел, повиниться.

– Вот обежал уже полдеревни, список у меня, ты последний остался, – облегченно улыбался Генка. – Ладно, пошел я. Давай.

Дверь захлопнулась. Я ошарашено сидел, переваривая произошедшее. Вспоминал свое первое облегчение, что Генка пришел не на водку клянчить; свое удивление, свою даже радость за чужое раскаяние, ведь хорошо, когда человек так придет и честно покается. Хотя осадок нелепости все же был. Потом зашел к соседу.