— Был. Вхожу, он улыбается и спрашивает: «Что, тяжело без Бати? Прижимают теперь вашего брата».

«Да, — говорю, — Иосиф Виссарионович, только зря прижимают. Дисциплина была и раньше не хуже, а

летать мы теперь лучше не стали». Нахмурился. [122] «Чего вы хотите?» «Хочу учиться...» — отвечаю.

— Что? — удивился Яков Владимирович, знавший о том, что Кравченко уже несколько раз отказывался

от предложений поехать в академию, не желая в это напряженное время покидать войска.

— Это я специально ему сказал... Чтобы к своим быть поближе, а то ведь ушлют черт знает куда... А так, как начнется, я мигом — и в части. А? — Кравченко хитро улыбнулся.

Смушкевич не улыбался. Если для того, чтобы остаться поближе к границе, надо идти на всевозможные

уловки, — тут уж ничего веселого не было.

В комнату вошли Штерн, Локтионов и Хмельницкий. Все они в одно время оказались на отдыхе здесь, в

Барвихе.

— Ну, что сегодня? — спросил Штерн.

— Французская кампания? — вопросительно оглядывая всех, спросил Локтионов.

— А может, польская? — предложил Смушкевич. — Все-таки, ближе к нам...

— Я — за, — поддержал его Хмельницкий.

Штерн и Локтионов не возражали. Тут же на столе появилась карта Польши, и четверо друзей

склонились над ней.

Уже много вечеров излюбленным занятием этих умудренных солидным боевым опытом людей стала вот

такая военная игра на картах. Внимательно следя за каждым шагом командования германской армии, они

вновь и вновь анализировали, разбирая по косточкам каждую операцию.

— Что думает предпринять авиация? — Штерн выжидательно посмотрел на Смушкевича. Сам не зная, он задал Смушкевичу вопрос, который примерно [123] в это же время был задан представителем

командования люфтваффе начальнику абвера адмиралу Канарису.

Собравшиеся на совещание у начальника генштаба генералы с нетерпением ждали ответа: что же может

предпринять советская авиация? Каковы ее силы и возможности?

Смушкевич четко изложил продуманные им планы действия советской авиации. Они во многом

совпадали с мыслями его собеседников и боевых товарищей.

— Так... так... — довольный ответом Смушкевича, Штерн потирал руки. — Остановим. Обязательно

остановим...

В тот же день они узнали о новых нарушениях границы немецкими самолетами. И о том, что никаких

мер с нашей стороны принято не было. Разошлись в самом мрачном расположении духа.

Смушкевичу предложили лечь на операцию в Институт хирургии, к академику Вишневскому.

За окном палаты деревья. Они постарели, морщинистей стала их кора за эти двадцать пять лет. Или, быть

может, они кажутся такими оттого, что за ними выросли новые дома, взметнув высоко вверх свои этажи...

Но тогда они были моложе и звали прочь отсюда. Туда, где шумит лес, где плещется река, где призывно

манит синь небес...

Но он не мог оторваться от больничной койки. И жизнь сама шла к нему со своими мечтами, сомнениями

и заботами, нарушая строгие запреты врачей.

Приходили письма от избирателей из далекого Забайкалья, чьим депутатом в Верховном Совете Союза он

был. И ни одно не оставалось без ответа. [124]

С затерянного среди вековой тайги прииска на прием к своему депутату приехал старик. Узнав об этом, Смушкевич попросил отправить за ним машину и привезти его сюда, в больницу.

— Человек ехал бог знает откуда и из-за того, что я болен, должен возвращаться ни с чем? — отвечал он

на все уговоры. — Нет. Везите...

Дед, борода чуть не до пояса, был явно смущен тем, что беспокоит его.

— А вы не волнуйтесь, папаша, — успокаивал его Яков Владимирович. — Садитесь. Вот сюда. Поближе.

Как доехали?

— Да что там... Поезд довез, он куда хошь довезет, — постепенно осваиваясь с обстановкой,

разговорился дед. — А у меня, слышь, какое дело... Школу у нас на прииске все никак не построят.

Детишкам ходить за двадцать верст приходится. Знамо дело, раньше плюнул на это, и все. Сам всего два

лета к дьяку ходил. А теперь нельзя. Внукам грамоту знать надо. Так вот оно и выходит, что без школы

нам дале нельзя...

— Это точно. Нельзя, — улыбнулся Смушкевич. — Пусть растут внуки. Им много дел предстоит. Школа