Шрифт:
Наутро, не сомкнув за ночь глаз, пошла к Злодею. Он обрадованно засуетился, усадил меня. Но сегодня мы ни словом не упомянули о своих бедах. Просто сидели и изредка обменивались ничего не значащими словами, чувствуя, что между нами установился прочный мостик взаимопонимания.
С этого дня мы стали лучшими друзьями.
Злодей любил, когда я ему пересказывала книжки. Сам он почти ничего не читал. Слушал, затаив дыхание, и если раздавался звонок из радиорубки, свирепо сдвигал светлые брови и бормотал про себя ругательства.
Я ему пересказала «Человека-амфибию», «Голову профессора Доуэля», «Всадника без головы», «Морского волка». Для меня это было своеобразным обезболивающим. В это время я хоть ненадолго отвлекалась от своих мрачных мыслей.
Когда я рассказала ему об Ихтиандре, Злодей долго сидел молча, переживая услышанное.
— Плохо, когда человек один, — сказал он наконец. — Вот и ты бы сидела сейчас одна в своей землянке. А здесь, как на корабле. Мотор гудит.
— Совсем корабль. Ты — капитан. А я кто же?
— Боцман, — засмеялся Злодей.
Его звали Сашей, но я и в глаза продолжала называть Злодеем, и он никогда не сердился. Под суровой внешностью и напускной грубостью у этого парня было столько доброты, что ее хватило бы на десятерых.
Иногда, когда я спешила на вахту, он встречал меня на тропинке.
— Боцман, ты, я видел, сегодня стирала, принеси, я поглажу, делать-то все равно нечего, а ты лучше завтра лишний часок поспишь.
Теперь я все свободное время проводила в моторной. У нас, без всяких уговоров, была тема, которой мы не касались больше — это наша беда. Зато я могла без конца рассказывать ему о том, какие великолепные люди на фронте. Он немного обижался.
— А что, наш старлей плохой?
— Хороший. Но там все особое, не такое. Вот вчера Румянцев попросил у Витьки денег, а тот сказал, что у него нет. А я знаю, что есть.
— Потому что Румянцев не отдает…
— Вот-вот, а там все отдадут, последнее отдадут.
Злодей всегда и во всем соглашался со мной. Единственное, чего он не хотел или не мог понять, это моего стремления на фронт.
— Пусть мужики воюют, они для этого и рождены, а девчонкам не для чего этим заниматься. Тебе детей растить надо будет, а ты убивала.
— Во-первых, у меня не будет никаких детей. Во-вторых, я же не убийца, а боец. Все-таки в этом огромная разница. Одно дело убить человека, а другое — уничтожить гада.
— Не бабье это дело, — стоял на своем упрямый Злодей.
Но такие перепалки бывали у нас очень редко, и я не знаю, что бы делала, если бы не было его. рядом. Он как мог скрашивал мне существование.
А отношения наши с Бессоновым обострялись осе больше и больше.
— Скажи Щитову, он умный мужик, — советовал Злодей.
— Да? Я должна идти жаловаться? Дудки! Пусть Бессонов жалуется.
— Зачем тебе это, боцман?
— Надо.
Эти дни стояла особенная духота. Старшина, умевший незаметно подремать на вахте, принял излюбленную позу: забрал нос в руку и сделал вид, что он сосредоточился. Но я отлично видела, как слипаются у него ресницы. Несколько раз вздрогнув и открыв глаза, он, наконец, не выдержал, и голова его опустилась на грудь. Я убавила громкость. Мне очень хотелось, чтобы нас кто-нибудь вызвал.
Как по заказу минут через пять пошла радиограмма. Я приняла ее. Старшина спал, отрепетированно потирая нос рукой даже во сне и создавая таким образом видимость глубокой задумчивости.
Я отдала радиограмму дежурному и включила громкость. Минуты через две корреспондент начал требовать квитанцию, подтверждающую получение радиограммы. Старшина вздрогнул и проснулся. Он покосился на меня, но я сидела ссамым невинным видом.
— Вызывает кто-то, — сказал он. — Дежурный, дайте передатчик.
— Не трудитесь, — прервала я, когда он начал запрашивать повторение радиограммы. — Дайте квитанцию за номером двадцать три одиннадцать.
Он покраснел. Но не такой это был человек, чтобы беспрекословно дать наступить себе на мозоль.
— Я не уверен, что вы приняли правильно, хотя и следил за вами.
— Бросьте, старшина, вы просто-напросто спали.
После этого он ни разу не закрыл глаз на вахте.
В конце концов он все-таки вынужден был поставить меня на самостоятельную вахту.