— Замолчи, Морозова! Парни, ты это знаешь, почти год со смертью с глазу на глаз жили. Надо же и им отдышаться немного. Тем более, что впереди их еще немалые испытания ждут. К бабам…

— Какие испытания, товарищ капитал? — у меня моментально высохли слезы. — Миленький товарищ капитан, скажите, пожалуйста, я, честное слово, никому ни слова. Вы же меня знаете — могила!

— Нет, ты посмотри на нее, — сказал Лапшанский, обращаясь к врачу, — все уже прошло, она уже не чувствует себя ни в чем виноватой и думать забыла о нашем разговоре.

— Ну, ладно, товарищ капитан, виновата, виновата, только скажите, что нас ждет, и вы увидите, как я буду отлично служить на вашем острове.

— Не могу я с ней разговаривать, — тоскливо сказал Лапшанский и принялся вышагивать по комнате.

Немного успокоившись, он подошел ко мне и грозно спросил:

— Тебе зачем рыба потребовалась?

— Как это зачем? Врачи всегда… — я вспомнила о присутствии майора Куркина и прикусила язык.

Куркии рассмеялся. Лапшанский сердито посмотрел на него.

— Очень смешно, — сказал он. — Тебя бы на мое место хоть на месяц, ты бы разучился смеяться. Ведь каждый день просто не угадаешь, откуда беды ждать. Подумать только, а? Позорище! Я тебя, Морозова, сгною на острове, так и знай. Объявляю тебе трое суток гауптвахты! А с тобой, старшина, разговор будет особый.

Отбыв трое суток на гауптвахте, я пришла доложить об этом Лапшанскому. Сердита я была на него, и вообще настроение было самое пакостное. Да к тому же собирался дождь, а мне предстояло идти на остров на ночь глядя.

Разговор с капитаном был чрезвычайно официальный, и хотя на прощание он, кажется, сжалился надо мной и даже попытался пошутить, я выдержала характер и рассталась с ним очень холодно.

Зато какова была моя радость, когда Олюнчик сообщила, что на днях в Алехсеевку прибудет Маша. Рассказывая о своем житье, Олюнчик проводила меня до калитки.

— А вон идет Белога, наш комсорг, тот самый, помнишь, что я говорила тебе. Вот увидишь, он обязательно сейчас подойдет.

Белога действительно направлялся к нам.

— Павлова, отойди на минутку, — сурово сказал он. — У меня с Морозовой разговор будет.

Олюнчик, кокетливо улыбаясь, отошла в сторонку.

— К сожалению, у нас нет времени, чтобы сейчас собрать комсомольское собрание и обсудить твое поведение, — сказал мне Белога, — но такое собрание будет. Это же позор для комсомолки — сидеть на «губе». Это, если хочешь знать, моральное разложение и ничего больше.

— Ладно, — ответила я, — пусть я лучше буду морально разложившейся, зато я не прячусь в кусты от обстрела, как некоторые морально устойчивые.

— Не понимаю.

— Какие твои годы? Поймешь еще.

Он плюнул и ушел.

Я уже вышла за калитку, когда Олюнчик окликнула меня:

— Нина, если тебя дождь застанет в дороге, зайди в летный городок, там в полку наши девчонки с курсов есть, они тебя примут, и переночуешь у них.

— Спасибо.

— Подожди, я хочу еще сказать тебе. Живи ты спокойно, ну смотри: и тебе трудно, и капитану нелегко.

Ого, выходит, что и Олюнчик серьезней меня.

— Ну-ну, — ответила я, — Я подумаю.

Когда я вышла на окраину города, начал крапать мелкий дождик. Я прошла между разрушенными корпусами, в которых давным-давно размещались наши курсы, и плацем, где нас гонялстаршина Серов по буму. Этой дорогой ходил с аэродрома Борис, заложив правую руку за борт куртки, а в левой держа своего Мефистофеля. Полтора года прошло с тех пор, как я впервые встретила его здесь. Всего лишь полтора года, а сколько событий произошло за это время. Последний раз мы виделись почти восемь месяцев назад, когда Куртмалай не захотел подойти к берегу, и Борис напрасно гудел, нажимая на сигнал машины. И вот уже пять месяцев прошло с того дня, когда я увидела на дне ущелья стоящего возле вездехода Сережу Попова и помяла, что случилось самое страшное.

Сергей сказал тогда, что все пройдет, что если бы ничего >не забывалось, то нельзябыло бы жить. Наверное, он был прав, потому что минуло ведь совсем немного времени, а я уже могла думать о них — о Борисе и Гешке — без той дикой боли в сердце, которая сгибала вдвое и заставляла прятаться в темные углы, чтобы никто не видел, как матрос Морозова давится рыданиями.

И все-таки, дойдя до калитки, ведущей на плац, я заплакала: так остро вспомнился Борис, будто на минутку снова он появился на дороге и взглянул ла меня своим всегда чуть прихмуренным взглядом.