— Вот что, родные. Сегодня, по заведенному обычаю, празднуем мы праздник песни. Споем и потанцуем, да и почему бы нам не повеселиться? Десятый год как прогнали фашистов и живем в большой советской семье... И споем и потанцуем — имеем мы на это право. Поработали мы неплохо, и впереди у нас много дел, а добрая работа душу радует. Правильно я говорю?

Якуб Панасович говорил просто, сердечно, и слушали его с вниманием. Только увидев человека, сидевшего на отшибе под березкой, — к нему не сразу пригляделся учитель, — сбился оратор. «Зачем этот пришел сюда?» — подумал он.

Под березкой сидел Каетан Гумовский.

Хозяйствовал он на одиноком хуторе в лесу и очень редко выходил оттуда. Он сторонился людей после того, как отобрали у него землю. Жил Гумовский на хуторе со своей старухой и двумя детьми — красавицей дочкой Аделей и придурковатым сыном Винцентом. И сейчас на сборище сидел он особняком от всех, прибеднившийся, тихий, и только глаза его из-под густых бровей, темные и неулыбчивые, внимательно осматривали сидевших на сцене.

Гаманек продолжал речь, стараясь не глядеть в сторону Гумовского, и считал его появление здесь худой приметой. Старый коммунист, давний безбожник, Якуб Гаманек был не лишен одной смешной слабости — он верил в некоторые предзнаменования. Стоило черной кошке перебежать дорогу, когда он шел на рыбалку, или попасться навстречу женщине с пустыми ведрами, и он тихонько побранивался и огорчался, считая, что клева теперь не будет. Когда улов был все-таки хорош, он забывал об этом, а если плох, вздыхал: «Так я и знал!» Гумовский, которого он заметил в стороне, был для него вроде черной кошки, перебегающей дорогу... Тем не менее Якуб Панасович продолжал свою речь и, конечно, не забыл сказать о том, что скоро начнется строительство станции и надо будет не ударить лицом в грязь.

— Чтобы спинам нашим легче было! — поддержал его взволнованный женский голос из толпы. Вероятно, обладательница его прочла Ярошкин плакат, а может быть, была и на том собрании, когда принимали решение о стройке: там обо всем рассказывали подробно.

— Так станция спины ваши чесать не будет! — сострил кто-то из мужчин под общий смех.

— Чесальщиков на свои спины мы найдем! — не растерялась женщина. — Пусть только руки высвободит...

— А сколько эта станция будет стоить, если не секрет? — послышался из задних рядов хрипловатый голос кладовщика Барковского.

— Ну, ты никогда не спросишь без подковырки, — буркнул недовольно Гаманек. — Вот тут у нас сидит инженер Алесь Иванюта, он вам сейчас скажет...

Алесь побледнел от неожиданности — он не собирался выступать, но делать нечего — вышел к трибуне. Впервые видел он перед собой столько лиц и внимательных глаз. К тому же он помнил, что где-то здесь, в толпе, стоят и мать, и Марфочка, и та, в зеленом платье. Речь его поэтому получилась отрывистой и уснащенной цифрами, значения которых многие не поняли. Несколько раз упомянул он слово «миллион», и, когда сел, из толпы послышался выкрик:

— А где у нас эти миллионы?

— Миллионщики!.. Штаны латаные! — засмеялся Барковский.

— Ну вы, тихо! — поднявшись, гукнул на своих развеселившихся колхозников Самусевич. — Вопрос решен, так нечего толочь воду в ступе...

— Да я что? — струсил Барковский. — Шучу...

— Шути, да с толком!..

Этими репликами разговор о станции кончился. На дощатый помост выскочил Павлюк Ярошка из «Червоной зорьки», и все добродушно засмеялись. Потому, вероятно, что давно знали веселую Ярошкину натуру, а может быть, и потому, что сегодня он выглядел необычно: на шее его шевелил ушками галстук-бабочка, а из кармашка пиджака торчал белый уголок платка, словно у настоящего артиста.

— Прошу внимания!.. Минуточку! — утихомиривал людей Ярошка, и веселый гул постепенно замолк.

Алесь сел около Йонаса Неруты, а рядом с ним — мать и Марфочка, которым почтительно уступили место. По глазам матери, светившимся особенно ласково, Алесь почувствовал, что она гордится им, — всем своим видом она как бы хотела сказать: «Глядите, люди, какой у меня сын!»

Павлюк Ярошка объявил первый номер программы, и на сцене выстроился объединенный хор, в котором перемешалась молодежь всех трех колхозов. Алесь присматривался к участникам хора, одетым в национальные костюмы, и многих узнавал. Заметил он и несколько девчат из колхоза «Пергале», которых встретил на дороге, но среди них не оказалось девушки в зеленом платье. Его удивило, когда он обнаружил ее неподалеку от себя, сидевшую среди пожилых пергалевцев. Девушка грустно смотрела на сцену.

— Йонас, что это вон та ваша девушка, в зеленом платье, не поет вместе со всеми? — спросил он.

— А-а!.. Это Анежка Пашкевичюте, — довольно равнодушно отозвался Йонас. — Она, брат, петь тут не будет, ей нельзя.

— Почему нельзя?

— Вот если бы в костеле да с молитвенником в руках — тогда она запела бы.

— Такая молодая, — пожалел Алесь.

— Молодая, а в костел бегать — ретивая. Вся семья наших Пашкевичусов такая. Пан клебонас [8] для них самый главный человек на свете. Видишь сухаря, что сидит рядом с ней?.. Это Пранас Паречкус, ее дядька, в нашем колхозе сторожем работает... Так он, брат, целую ночь между хуторами бродит и всё свои молитвы тянет.

— Жаль девушки! — сказал Алесь, еще раз окинув взглядом Анежку, и удивился, почувствовав, что ее грусть трогает и волнует его. «А впрочем, ты приехал сюда работать, а не пялить глаза на богомольных красоток! — тут же осудил он себя. — Что скажут о начальнике стройки, который стреляет глазами по первой встречной?»

Хор исполнял латышские, литовские и белорусские песни. Все они горячо принимались слушателями. Ничего удивительного в этом не было — каждый из певцов и гостей, если даже и не знал хорошо языка соседей, слышал эти песни с малолетства. Потом на сцену вышла светловолосая девушка из колхоза «Пергале», и Алесь заметил, что Йонас беспокойно задвигался на месте. Она запела песню о любви, и губы Йонаса зашевелились — он повторял за девушкой: