– Я никогда не позволю жене ни присутствовать на свадьбе, ни принимать у себя замужнюю сестру, – заявил он.

– Вы говорили об этом с Натальей Николаевной, – спросил я. – Ведь речь идет о разлуке с ее родной сестрой, к которой она сильно привязана.

– Натали пыталась меня переубедить, – признался он. – Но Натали начала мне лгать: когда я рядом, она не смотрит на Дантеса и не кланяется ему, а когда меня нет, опять принимается за прежнее кокетство!

– Да вы придумали все это, Александр Сергеевич! – воскликнул я. – Я только что говорил с вашей женой, она искренне рада за сестру и счастлива ее счастьем.

Взгляд Пушкина стал безумным.

– Эта дура радуется, что за ней, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая ей задницу; есть чему радоваться! И кого, кого она мне предпочла! Пошлого офицеришку, содомита! – Он обернулся ко мне.

Я не мог не обратить внимания на грубость его выражений.

– Но почему же именно содомита? – поинтересовался я.

Лицо Пушкина исказилось.

– О том, что Дантес предается содомскому греху, стало известно в свете мне первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества, – быстро скороговоркой проговорил он. – Узнал я об этом от девок из борделя, в который он захаживал. Они рассказали мне по секрету, как их верному другу, что Дантес платил им большие деньги за то, чтобы они по очереди лизали ему сраку, которая была разорвана и кровоточила точно так же, как у моих блядей, когда их беспощадно е*ли в жопу.

Я опешил, не веря своим ушам. Мог ли поэт, гордость России, выговаривать столь омерзительные вещи? Не ослышался ли я или он и вправду бахвалится тем, что распускает по городу гнуснейшие сплетни?

Глаза Пушкина пылали безумным огнем.

– Когда Геккерн усыновил его, тогда уже ни у кого не оставалось сомнений, – все так же скороговоркой продолжил Пушкин. – Этот представитель коронованной особы отечески сводничал своему приемному сыну, а вернее – любовнику. Подобно бесстыжей старухе, он подстерегал мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви своего так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, Геккерн говорил, что он умирает от любви к ней.

– Помилуйте, Александр Сергеевич, в уме ли вы? – обратился к нему я. – Верите ли вы сами в то, что говорите? Возможно, ваше поэтическое воображение…

Но он меня не слушал! Все мои уговоры, увещевания пропадали даром.

В тот раз я покинул его дом, полный самых мрачных предчувствий. Увы, они оправдались.

Минуло уже шесть часов вечера 27 генваря, день шел к ночи, когда приехал за мною человек Пушкина.

– Александр Сергеевич очень болен, приказано просить как можно поскорее, – доложил он.

Я не медля отправился. В доме больного я нашел докторов Шольца и Задлера. С изумлением я узнал об опасном положении Пушкина и о его ранении.

Подполковник Данзас в двух словах описал мне дуэль, рану пулею в нижнюю часть брюха, путь домой в семь с половиной верст, частые обмороки и невыносимые боли, мучившие раненого…

Потом, поговорив и с другими очевидцами, я воспроизвел всю картину.

Дуэль состоялась вскоре после четырех часов в семи с половиной верстах на Черной Речке.

Дантес выстрелил первым, Пушкин упал левым боком на шинель, служившую барьером, и какие-то мгновения не двигался, лежа вниз лицом. Секунданты и Дантес быстро подошли к нему. Но он приподнялся: «У меня хватит сил на выстрел…» Дантес снова стал на свое место. Пушкин, сидя, опираясь левой рукой о землю, правой прицелился и выстрелил, легко ранив Дантеса в руку. Мой коллега Карл Карлович Задлер, делавший офицеру перевязку, сообщил, что рана была сквозной и неопасной.

Продолжать поединок поэт больше не мог. Снова упал и на несколько минут потерял сознание. На шинели его тащили к саням, оставляя на снегу кровавый след, потом на руках перенесли в сани, совсем не приспособленные для того, чтобы везти раненого. На дороге ждала более удобная карета, принадлежавшая барону Геккерну, о чем Пушкину, конечно, не сказали. Менее пострадавший Дантес любезно уступил карету трудно раненному.

Ехали долее часа, везли Пушкина сидя, в карете лечь было невозможно. Поэта беспокоила сильная боль в области ранения, мучительная тошнота, кратковременные потери сознания, из-за которых приходилось останавливаться. В дом его внесли на руках и сразу же послали за докторами.

Вечером спешно найти кого-то было довольно затруднительно, поэтому первым делом кинулись в Воспитательный дом, к Василию Богдановичу Шольцу. Шольц, бывший акушером, а не хирургом, отправил за доктором Задлером, в это время как раз делавшим перевязку раненому Дантесу. Карл Карлович служил главным врачом придворного конюшенного госпиталя и имел большой практический опыт работы хирургом, но, направляясь к Дантесу, он не захватил с собой всех инструментов, и потому ему пришлось задержаться, чтобы заехать за ними. Так что мы явились к Пушкину почти одновременно.

Больной лежал в своем кабинете, так хорошо мне знакомом, на диване. В углу комнаты валялась куча окровавленной одежды, которую никто не потрудился вынести. По количеству крови я понял, что дело крайне серьезно.

Увидев меня, Пушкин дал мне руку и спросил:

– Плохо со мной?

Я подтвердил, что нехорошо.

Пушкин попросил:

– Дайте мне воды, меня тошнит.

Голос его был ясным, хоть и негромким, выговор твердым. Я потрогал его пульс, нашел руку довольно холодною – пульс малый, скорый, как при внутреннем кровотечении; вышел за питьем и тут же отправил посыльного за своим коллегами – опытнейшими хирургами, докторами Арендтом и Саломоном.