Елена Григорьевна подобрала на улице котеночка, принесла в дом, умилялась, три дня кормила из блюдечка молоком, назвала Мартой. Через неделю Марта, скачущая по портьерам, дерущая когтями обивку мебели, наскучила Елене Григорьевне, а Настенька к котенку трепетно привязалась, и выкинуть его на улицу у родителей не поднималась рука. Марфа первым делом объявила, что оно не Марта, а Март, то есть кот, и чтоб оно дома питалось, да еще и гадило – это ересь. Кыса должна мышей ловить и тем кормиться, а нужду справлять на улице. Камышины поразились чудесам дрессировки: Март разжирел на отхожем промысле, в доме не гадил, чисто вылизывался после охоты, и за это получал от Марфы селедочный хвост. Единственное, от чего не удалось отвадить Марта, так это от приношения трофеев в постель Елены Григорьевны или Насти.

Александр Павлович завтракал рано утром, первым. Раздавался истошный визг жены или дочери.

– Март опять ей на подушку мыша приволок? – поднимал бровь Александр Павлович.

– Пусть поголосит, – спокойно отвечала Марфа. – Еще чаю? Когда поверещит с утра, днем бодрее потом бывает.

– Елена Григорьевна?

– Она. После мыша, что Март ей подсунул, редко миргенью страдает.

– Но это, кажется, Настенька заходится.

– Тоже полезно. Вскакивает как на пружинках, а то бывает до полудня как тряпичная кукла, не растормошишь.

«Марфа! Марфа! Скорее!» – неслась по квартире женская истерика.

– Иду уж, иду! Сейчас заберу мыша. Делов-то! За хвост его взяла бы и отбросила на пол. Такие нежные!

Елена Григорьевна и Настенька прикоснуться к мышонку боялись. А хитрый Март убегал в гостиную. Он отстоял свои права: на личном прокорме пребываю, в доме не гажу и умываюсь на спинке дивана в гостиной!

Камышины, прекрасно понимая, сколь велико участие Марфы в их семейных делах, тешили себя надеждой, что этой деревенской женщине, избавленной от крестьянского труда, работается в их квартире относительно легко. На самом деле для Марфы было много легче на деревенском приволье – на севе, сенокосе, уборке урожая. Упадешь на траву в обеденный перерыв, тело гудит, кости дрожат… Чуть еды перехватила, минутку соснула – и опять как новенькая, сильная. Небо над тобой, простор вокруг, воздух чистый – работаешь и радуешься. Силе своей радуешься.

В квартире городской все по-другому: мельтешение, закупоренность, духота, необходимость помнить о десятке мелочей, топтание на ограниченной площади – это выматывало сильнее, чем метанье зарода.

По средам, после «вечерок Анны Павловны Шерер», сбегав в подвал, накормив сына и мужа, вернувшись и отмыв первичную грязь в коридоре и в гостиной, приготовив щепу для самовара и залив кипятком крупу (Александр Павлович любил на завтрак кашу), Марфа иногда оставалась до рассвета. Потому что Елена Григорьевна, напившись дрянного вина, падала на кровать в одежде, принималась блевать и могла захлебнуться. Марфа подставляла ей ведро, давала воды, которая через минуту фонтаном вырывалась изо рта обессиленной Елены Григорьевны. Потом, чтобы «статуточка» остаток ночи проспала чисто и спокойно, Марфа несла ее в ванную, обмывала и переодевала.

– Ее всегда и все баловали, – говорил Александр Павлович, поднявшийся на шум. – Завидная участь. Но так, как вы, Марфа, пожалуй, никто не старался. Ради чего?

– Шли бы вы почивать, барин!

Когда Марфа уставала отчаянно, она их называла «барин» и «барыня», Настеньку расшкодившуюся – «барышня».

Александру Павловичу было невдомек, что Марфа видела в Елене Григорьевне страдалицу. От чего барыня страдала, Марфа объяснить не смогла бы. Но так ли уж важно знать причину терзаний, если ты заведомо не в состоянии убрать ее? Зато способна скрасить жизнь обожаемому человеку.

Хотя в начале своей работы у Камышиных Марфа испытала потрясение, которое едва не свергло Елену Григорьевну с пьедестала. Потрясение было связано с женскими панталонами.

Сибирские крестьянки никогда не носили нижнего белья. В холод надевали дополнительные юбки, одна поверх другой, хоть три, хоть десять в мороз. По их представлениям, панталоны были частью наряда продажной женщины.

За свою жизнь Марфа перестирала горы мужского исподнего, но никогда в глаза не видела дамских трусов. А тут в ворохе грязного белья – они, батистовые, с кружевами… Первой мыслью было: «Подкинули! Какая-то шлюха подбросила!»

Марфа двумя пальцами захватила панталоны, на вытянутой руке понесла хозяйке:

– Глядите!

Елена Григорьевна, лежа на диване, читала книгу.

– Что вы мне хотите сказать?

– Дык вот же! – потрясла Марфа панталонами в воздухе.

– Вижу. Мое белье.

– ВАШЕ?

– Не французский шелк, конечно, но вполне достойное. Что вас удивляет? – И не дожидаясь ответа, Елена Григорьевна выпроводила Марфу: – Не досаждайте мне глупостями!

Марфа потом у Мотри поинтересовалась, неужели все городские женщины носят исподнее. Мотря в очередной раз обозвала ее деревенщиной, задрала юбку и показала свои панталоны. Сама-то она, давно уехав из деревни, на панталоны решилась полгода назад.

– Не французский шелк, конечно, – пробормотала Марфа, разглядывая перешитое из грубой солдатской бязи бесстыдство.

Как Парася в коммуне, так Марфа в городе – обе, выскользнув из-под руководства и покровительства старших женщин (матери, тетки, свекрови), вынуждены были приспосабливаться к новым условиям. Раньше им не позволялось «брать волю», а теперь без личной воли, без того, чтобы сломать характер, избавиться от забитости, было не прожить. Прежде их обижала свекровь Анфиса Ивановна, но и она же другим их в обиду не давала. Теперь приходилось самим обороняться и нападать, защищая свою семью и довески к ней: у Параси – коммуна, у Марфы – Камышины.