фюзеляже меня выбросило в глубокий снег, и на какое-то мгновение я потерял сознание...

Оба пилота, Г. Орлов и Б. Осипов, залитые кровью, в бессознательном состоянии

полулежали на свих сиденьях, а между ними на полу лежал бортмеханик Н. Коровин.

Вытащив их на лед, мы с бортрадистом Наместниковым положили их на спальные

мешки, а Осипов, шатаясь, вышел сам...

В фюзеляже за ящиками я увидел Водопьянова. Голова его, от виска к виску, через весь

лоб зияла раскрытой раной. Он был без сознания, но дышал. С помощью Осипова я

вытащил его и положил рядом с Коровиным и Орловым.

Бинтами из выброшенной на лед аптечки туго перевязали Водопьянову голову, закрыли от

мороза (было 27 градусов) и, разыскав аварийную радиостанцию, попытались связаться с

лагерем, до которого было километра три. Но, увы, лагерь молчал.

Положение наше было отчаянным. Мороз крепчал, поднялся пронизывающий ветер.

Чтобы не заморозить раненых, втащили их в самолет и закрыли оленьими шкурами.

Решили подождать еще два часа. А потом одному из нас следовало отправиться искать

лагерь, из которого, конечно, при взлете в темноте падение самолета не было видно. Но

мы знали, что там уже большое беспокойство, так как радиосвязь после взлета

прекратилась.

Прошло два часа. Определив направление по звездам, я стал готовиться к выходу. Но тут

со стороны лагеря замелькали лучи фонарей и из-за гряды торосов к нам подбежала

группа людей во главе с Сомовым. Тяжело дыша, весь заиндевевший, увидя нас у

разбитого самолета, Мих-Мих крикнул:

— Живы! Как же мы напугались! Ну, ничего! Сейчас будете в лагере. Как только вы не

вышли на связь, я тотчас вызвал самолет Титлова.

Уложив на захваченные нарты Водопьянова и Коровина, мы двинулись к лагерю. Эти 3

километра пути по гребням торосов показались мне адом. Падая и проваливаясь в

глубокие расселины, заполненные снегом, мы еле плелись. Если бы не Сомов и его

коллеги, мы бы никогда не прошли этот жуткий путь сквозь шевелящийся в ломке лед.

Ныли ушибы и раны. Мороз жег лицо нестерпимым пламенем, а сами мы под меховой,

тяжелой одеждой были мокрыми от пота. В особо непроходимых местах Сомов тащил

стонущего Водопьянова бережно, буквально на себе, и находил еще время и силы для

теплых слов пострадавшим.

Через 3 часа мы были в лагере. Водопьянову и Коровину промыли и забинтовали раны и

уложили их в теплой палатке. Было трогательно видеть, как заботится Мих-Мих. Сколько

сочувствия и боли было в его глазах».

В составе участников дрейфа не было поначалу ни врача, ни повара. Готовили на камбузе

по очереди, и все считали это куда более тяжелым делом, чем вырубание ледяных

«кабанчиков» или разравнивание аэродрома. Летопись станции СП-2 изобилует

комическими эпизодами во время этих злосчастных дежурств. Один, желая сварить кашу,

насыпал полную кастрюлю крупы и, залив ее водой, долго выкладывал в миски ползущую

из кастрюли вверх кипящую крупяную массу. Другой сварил кусок оленьего мяса вместе с

деревянной биркой. Но товарищи предпочитали не придираться друг к другу, надеясь на

снисходительность в момент их собственного дежурства.

На первый взгляд врач никому не был нужен. Но ведь и неожиданности бывают — с

человеком всякое может случиться. Даже с начальником. У Сомова заболел зуб. Врач на

льдине уже был, но, увы, не дантист. В вахтенном журнале 1 ноября записано, что Сомов

отбыл на мыс Шмидта. Там все друг друга знали, и поэтому появление Сомова не

осталось незамеченным. Однако дантист, в кабинет которого вошел рослый человек в

меховых штанах и кожаной куртке, не задал никаких лишних вопросов л карточки

заполнять не стал. Удалил больной зуб и проводил пациента глубокомысленным взглядом.

Тот вышел, придерживая платок у щеки, и словно растворился в воздухе.

После шести месяцев пребывания на льдине группа сотрудников отбыла в Ленинград —

часть исследований сокращалась. С Сомовым остались Гудкович, Дмитриев, Курко,

Комаров, Никитин, Петров, Щетинин и Яковлев. К ним присоединились прилетевшие