– Ну, все, теперь осталось недолго, – весело говорит одна из повитух. – Вот. – И она протягивает мне деревянный мундштук, отполированный частыми прикосновениями и покрытый вмятинами. – Кусай, – говорит она. – Видишь эти отметины? Многие женщины впивались зубами в него, чтобы сохранить собственный язык. Кусай его, когда наступят схватки, а потом просто крепко держи в зубах.

Повитухи привязали веревку между столбцами у изножья моей кровати. И если я потянусь к ней с моей кушетки, то могу достать ее пальцами и упереться ногами в изножье кровати.

– Тяни веревку, и мы будем тянуть ее с тобой. Как только почувствуешь боль от схватки, кусай мундштук, и мы будем рычать с тобой.

– Неужели у вас нет никакого снадобья, чтобы облегчить ей боль? – требовательно вопрошает Изабелла.

Молодая повитуха откупоривает маленькую бутылочку.

– Выпей капельку вот этого, – предлагает она, наливая снадобье в мой серебряный бокал. – Иди сюда, выпей, и мы все выпьем по капле.

Снадобье жжет в горле и заставляет слезиться глаза, но благодаря ему я чувствую себя сильнее и смелее. Я вижу, как Изабелла чуть не давится после своего глотка, но потом бросает на меня взгляд с широкой ухмылкой. Она наклоняется и шепчет мне на ухо:

– Вот ведь две жадные до выпивки тетки! И где только Ричард их нашел?

– Они – самые лучшие во всем королевстве, – отвечаю я. – Да будет Всевышний милостив к тем женщинам, которые будут рожать с худшими из них.

Она смеется в ответ на мои слова, и я смеюсь вместе с ней, но этот смех отзывается в моем животе так, словно меня проткнули мечом, и я издаю жуткий крик.

Тут же повитухи отбрасывают в сторону все веселье и укладывают меня на кровать и дают в руки свернутую веревку, веля горничной налить горячей воды, подогревавшейся на камине.

А потом наступает долгий период времени, из которого я не помню ничего, кроме боли, бликов пламени очага на боках кувшина с горячей водой и прохладной руки Изабеллы, отирающей мое лицо. Мне кажется, что боль наполняет все мое существо, и я борюсь с нею за право сделать вдох. Я вспоминаю о матери, которая так далеко от меня и которая должна была бы находиться рядом, об отце, который всю свою жизнь посвятил борьбе, чтобы познать последний страх поражения и смерти. Странно, но я вспоминаю даже о Вороне, роняющем свою большую голову, когда его пронзил меч моего отца. При мысли об отце, пешком отправляющемся на поле брани, чтобы сложить там свою голову, я отчаянно тужусь и слышу плач, а затем слова: «Тише, тише. Теперь осторожно!»

Я вижу залитое слезами лицо Изабеллы и слышу ее слова:

– Энни! Энни! У тебя мальчик!

И я понимаю, что выполнила то, чего отец хотел больше всего на свете, и то, что нужно Ричарду. Я родила внука для своего отца и наследника для своего мужа. Господь благословил нас мальчиком.

Однако моего сына нельзя назвать крепышом. Повитухи весело говорят о том, что из слабых мальчиков вырастают сильные и смелые мужчины, и кормилица клянется, что на ее молоке мой сын быстро растолстеет, но все шесть недель моего пребывания в послеродовой изоляции, до причастия, мое сердце сжимается, когда я слышу его плач в ночи и когда смотрю на его полупрозрачные ладошки.

Изабелле пришла пора возвращаться к Джорджу в Лондон, и она сделает это сразу же после того, как я приму первое после родов причастие и мой ребенок будет крещен. Мы называем сына Эдуардом, в честь короля, и Ричард предсказывает ему великое будущее. Крестины проходят скромно и без шумихи, как и мое первое причастие. Король не присутствует на них, ссылаясь на свою занятость. И хотя мне никто этого не говорит, ребенок не выглядит так, словно задержится на этом свете. Он явно не стоит дорогой крестильной рубахи, трехдневного празднества в замке и ужина для всех слуг.

– Он окрепнет, – ободряюще шепчет мне Изабелла на пути к своей карете. Она больше не должна ездить верхом, потому что ее живот заметно округлился. – По-моему, сегодня вечером он выглядел гораздо здоровее.

Это было не так, но ни одна из нас не готова была это признать.

– Главное, теперь ты знаешь, что у тебя могут быть дети, что ты можешь рожать, – говорит она. Мысль о крохотном новорожденном мальчике, который появился на свет и умер в открытом море, так и не издав ни единого крика, по-прежнему преследует нас обеих.

– Ты тоже можешь родить живого, здорового ребенка, – уверенно отвечаю я ей. – Этот точно именно таким и будет. А я приеду на твое уединение. Нет никаких причин ожидать плохого исхода на это раз. Ты родишь маленького кузена для Эдуарда, и с Божьей милостью они оба будут живы и здоровы.

Она смотрит на меня, и я вижу, каким страхом полны ее глаза.

– Мальчики Йорков – ребята крепкие и любвеобильные, но мне никак не забыть, что наша мать родила только тебя и меня. А у меня за все это время был только один ребенок, и я его потеряла.